Беги, Сабелла! И Сабелла побежала.

Печь для сжигания мусора мы купили вместе с домом. Она была допотопного, по тогдашней моде, вида, но работала исправно. Черный куб пяти футов в высоту, труба с химическим фильтром, днем и ночью испускавшая клубы неароматного дыма, пока хозяйничала моя мать. С тех пор, как я осталась одна, она не так часто дымилась. Но когда приехал Сэнд, печи хватило работы — обертки, объедки, коробки. Приемный люк был достаточно велик, чтобы туда пролез мусор даже четырех футов в поперечнике. Очевидно, прежде чем мы купили печь, в ней сжигали нечто покрупнее домашних отходов. И теперь — тоже. Теперь она поглотит человека.

На то, чтобы добраться домой с Сэндом на руках, ушло четыре часа. Мне много раз приходилось класть его на землю и отдыхать. Постепенно он перестал быть для меня чем-то значимым, красивым мужчиной, жалость к которому терзала мое сердце. Он стал ношей, которую мне приходилось тащить, моим наказанием за грехи, орудием кары, в котором не было ничего человеческого. Около мили мне пришлось идти в обход дороги, поскольку патрульные, несомненно, искали меня или сделали оповещение по радио. Когда я на исходе сил приковыляла к своему дому, небо уже бледнело в предвестии рассвета.

Я подтащила Сэнда к люку печи, нажала автозажигание, села и стала ждать, пока пламя разгорится. Сэнд лежал у меня на коленях. Мы были как Богоматерь и ее мертвый сын.

Когда печь была готова, я втиснула его в люк, задвинула наружную заслонку и услышала, как открылась внутренняя. Пламя приняло жертву.

То, как бессердечно она сожгла его тело, доказывает ее вину.

Мне нечем опровергнуть это обвинение. Если в твоих руках нож, вонзишь ли ты его себе в сердце или же отбросишь прочь? Сэнд стал для меня ножом. Хотя нет. Нож — но и дитя мое.

Дым из трубы был синим, и солнце взошло в синем мареве.

От печи исходил не такой уж сильный жар, и все же сильнее, чем когда-либо на моей памяти. Даже в дни моей юности, когда мать сжигала свои старые платья из Восточного и альбомы, которые собирали они с отцом — все эти мгновения свадьбы, юбилеев, моего рождения. Все мы сгорели в пламени.

«Сабелла, мне холодно».

Уже нет, любовь моя. Ты больше никогда не будешь мерзнуть.

Пепел и то, что не сгорало, ссыпалось в глубокую яму. Там оно постепенно смешивалось с почвой, и если раскопать дальний край ямы в десяти футах от кухонной двери, можно было найти зольное удобрение. Но нам оно никогда не требовалось.

«Я никогда не оставлю тебя, Сабелла».

Камень у меня на груди поймал луч восходящего солнца и вспыхнул цветом увядающей розы.

Пять дней спустя я отправилась к почтовому ящику у дороги.

Ничего не было слышно. Никто ко мне не приходил. Я не пропускала ни одной сводки новостей, чего не делала уже много лет. Но даже местные новости от Импульсной башни ничего не сообщали о девице, растворившейся в воздухе, или о молодом человеке, что направился в наши края и пропал без вести. Наверное, думалось мне, это потому, что Сэнд никому не сказал о своем намерении преследовать меня до самого порога. А может быть, продавец машин в Аресе вообще неправильно записал его имя. Мне снова вспомнилось бессознательное бормотание Сэнда. Возможно, не все, сказанное им, было правдой. Возможно, не все было законно. Возможно, никто и не посылал его следить за мной. Потом я вспомнила почтальона, который видел машину Сэнда у моего дома. Но если бы он был уверен в своих подозрениях, то уже рассказал бы о них кому надо. Его поведение объяснялось не более чем личной неприязнью. Когда он снова объявится, я узнаю все наверняка. Что до Борова, то Сэнд назвался ему родственником Трима. Так что на самом деле единственным, кто мог предать гласности связь Сэнда со мной, был Джон, слуга Касси. Но опять-таки, возможно, глубоко личная подавленная злоба, которую он питал ко мне, вынудит его молчать и ничего не предпринимать.

В почтовом ящике меня ждало письмо — обычное, не заказное.

Письмо было от Борова. Он многословно напоминал, что выслал мне бумаги, которые я должна подписать, если хочу, чтобы он распоряжался моими вкладами. А в конце была чопорно-сентиментальная приписка. Дядюшка с глубоким прискорбием сообщал мне, что Джон Трим, слуга Касильды, скончался от удара на вторую ночь после похорон тетушки.

Я села прямо на землю и перечитала последние строчки. Наверное, я немного посмеялась. Хоть на этот раз мертвые сыграли мне на руку.

Возможно, его убило потрясение от того, что он собственными глазами увидел меня, шлюху и убийцу. Тогда, со мной, он казался таким отстраненным и равнодушным, но внутри него клокотала жажда мести и кары. Наверное, ему было нелегко выглядеть безучастным. Он был старше Касси, на вид ему оставалось не так много. Наследство, которое оставила ему моя тетушка — отмщение — оказалось слишком тяжело для него.

Касси, ты проиграла. Твой главный мститель сошел со сцены. А Сэнд…

Мой кулон ныне прозрачен, как стекло, Сэнд. И каждую ночь боль в животе приходит неотвратимо, как волчий вой. Я живу на разбавленных концентратах и на крови фруктов.

Твоя бронза и твой шелк обратились в золу и пепел. И если бы сейчас ты лежал здесь мертвый, я бы снова сожгла тебя.

На десятую ночь я охотилась в холмах. Волки пели, будто сломанные серебряные пилы.

Следующей ночью я пошла на Ангельские луга к северу от Озера Молота, на кладбище, где покоилась моя мать.

Касси не приехала на похороны матери. На них вообще не было никого, кроме меня. Но по странной случайности рядом в тот же час хоронили еще кого-то. Скорбящая толпа обступила могилу, и невероятное скопление лошадей и экипажей было отзвуком того прошлого мира, за который так цеплялись колонисты. По крайней мере, это были не возрожденные христиане. Вместо религиозной церемонии у них было целое представление. Комья земли сыпались на гроб, дождем летели в могилу белые цветы, женщины лили слезы. В двадцати шагах рыли копытами землю холеные кони. Прежде я никогда не видела лошадей, да еще с плюмажами. И еще у этих людей были факелы, хотя я не поняла, зачем им понадобилось устраивать похороны ночью.

Я не плакала над могилой матери, хотя и прослезилась в часовне Касси. Наверное, мои слезы были лишь испариной злословья, и я до сих пор не осознала, что на мне лежит вина за все. Когда я хоронила мать, мне было восемнадцать. Тогда я еще была блондинкой.

В полночь, когда я вновь пришла на ее могилу, ворота кладбища скорее всего были заперты, но перелезть через ограду не составило труда. Крест чуть накренился над серым ложем моей матери. Я никогда не приносила ей цветов. Я не молилась и не пыталась — так глупо и так по-человечески — говорить с ней. Я просто сидела на холмике и вбирала в себя доносившийся откуда-то запах аниса — совсем как на лугах Восточного.

Когда я перелезла через ограду и пошла домой, мне несколько раз хотелось обернуться. На кладбище никогда не было никого, кроме меня, и, наверное, мне почудилось. Погоня еще не началась.

Через два месяца после того, как развеялся дым из мусорной печи, в мою дверь позвонил новый почтальон.

Был полдень, свет бил в стены дома, словно ледяной шквал, просачивался сквозь защитные шторы, ложился на пол мозаикой. Минувшей ночью я охотилась в холмах, и когда звонок ворвался в мою жизнь, я хоть и не спала, но валялась на диване в гостиной, слушая музыку. Почту могли доставить в любое время суток, поскольку так уж сложилось, что службы в наших диких краях работают хоть и постоянно, но с некоторыми странностями. Но этот звонок ударил меня как электрический разряд, ибо я рассчитывала выяснить, не нажила ли себе еще одного врага в лице почтальона, который заметил машину Сэнда у моего дома.

Однако когда я подошла к двери, то даже сквозь дымчатое стекло разглядела, что на крыльце стоит вовсе не тот, с кем мы терпеть не могли друг друга.