Когда я поднесла находку к свету и стала разглядывать, кристалл был непрозрачным и тусклым. Размером и формой он напоминал небольшую сливу. С одного, более узкого конца в камень было вделано колечко. Мне было всего одиннадцать лет, но я узнала в металле кольца сплав, который окрестили ареумом, не поддающийся воспроизведению материал метеоритов, разбившихся на нашей планете.

Поэтому я зажала свое приобретение в кулаке и вынесла его на свет.

По закону Нового Марса все найденные останки древней цивилизации являются собственностью Федерации, то есть собственностью Земли. Я знала это, но не собиралась отказываться от подарка, который принес мне день, так много отобравший у меня.

Я сидела на диком лугу за плотиной и то подбирала, то снова роняла камень. Он был некрасив, даже уродлив, но необыкновенно приятен на ощупь, и я гладила его.

Налюбовавшись, как солнце погружается за край мира, я поспешила домой. У меня начались первые спазмы, и книгофильм рекомендовал мне, каким обезболиванием лучше воспользоваться. Возвращаясь в поселок, по дороге я зашла в аптеку. Я была обречена, но знала свои права.

На улице, вдыхая запах аниса с нашей лужайки перед домом, я снова взглянула на кристалл, и оказалось, что он больше не был тусклым. Он стал чистым и ярким, как хрусталь, как бриллиант, и его внутренние грани подмигивали звездам. Я рассудила логически: тепло моей руки и мои поглаживания очистили камень от наслоений.

Мать не сочла нужным объяснить мне, как прекрасно, что я стала женщиной, а я не сочла нужным рассказать ей о находке.

Я сэкономила карманные деньги и купила цепочку из белого металла в лавке на другом конце поселка. В те времена я никогда не носила кулон на людях — только у себя в спальне. Оставшись одна, я надевала его, и камень ложился на мою кожу, в ложбинку меж грудей, которые так быстро росли. Когда я носила его, моя тайна тревожила меня, и во мне волнами поднимались чувственность, и страх, и… какой-то странный голод, хотя я не понимала, чего мне не хватает, пока мне не исполнилось четырнадцать.

В тринадцать с половиной я стала носить кулон постоянно. У других девочек на груди болтались крестики, медальоны или амулеты на удачу. Моим амулетом был кулон. Никто не видел его. Никогда. Если в школе приходилось принимать душ или переодеваться, я обматывала его изолентой. Девчонки смеялись надо мной. Они меня не любили, поскольку я была не такая, как все. У меня не было отца, и матери моих одноклассников недолюбливали мою мать — она была вдова с некоторым количеством денег, вдруг она станет соблазнять их мужей? Их дочери интуитивно заразились этой неприязнью. Когда моя красота сделалась несомненной, они стали относиться ко мне еще хуже, хотя и мальчишки не питали ко мне особой привязанности: я не была покорной, униженной или сломленной и не восхищалась ими. В общем, я была слишком красивой, чтобы быть привлекательной.

Не знаю, как и почему я оказалась на шоссе у пивной в ту ночь. Нетерпение, голод. Когда тот парень подцепил меня, я была польщена и очарована. У него были ярко-голубые глаза, светлые волосы и машина с ручным управлением. Он сказал, что мы поедем в кино, потом в придорожное кафе и на танцы. Но вместо этого он съехал с дороги и остановил машину под раскидистыми и влажными древовидными папоротниками.

Что такое секс, я тоже знала. Мы все знали. Нам объяснили это на уроках, а потом велели выкинуть из головы до поры. Парень же объяснил мне своими руками и губами, что секс — вовсе не то, что следует выкидывать из головы. Я вся трепетала, но тут почувствовала, как камень пульсирует у меня меж грудей. Я была так зачарована его биением, что уже не замечала, что делает со мной парень, ощущения смешались, и средоточием их был кристалл у меня на груди. А потом мой первый любовник уложил меня на спину и попытался мною овладеть, но когда у него не получилось проникнуть в меня легко, он стал действовать силой. Не то чтобы я пыталась помешать ему, но меня будто грубо порвали, как платье. Кровь кипела. Он научил меня целоваться, от поцелуя кровь приливала к самой коже. Его шея оказалась в дюйме от моих губ. Все произошло так естественно — я приникла губами к его плоти, и мои зубы пронзили его вену. Когда он закричал, я решила, что это от боли. Он держал меня за руку, сдавив мою кисть так, что она превратилась в сплошной черный синяк, а другой рукой вцепился в сиденье, на котором мы лежали, и рвал ногтями его обивку. Он кричал: «О Боже! О Боже!». Потом он перестал кричать. Его тело еще подергивалось, но в конце концов прекратилось и это.

Я пресытилась, навалилась апатия. Только пролежав рядом с ним полчаса, я поняла, что он умер. Я слишком увлеклась, как вы сами понимаете. Тогда я еще не знала.

Кровоточить я прекратила в те же четырнадцать лет, когда мое тело, наконец, признало, что я уже больше не человек.

— Есть ли какая-то причина, по которой ты не станешь убивать меня? — спросила я у Джейса Винсента.

— Есть очень веская причина, чтобы убить.

Я не видела его. Мои глаза еще не восстановились после солнца, хотя темные очки все же помогали. Хорошо, что он позволил мне не снимать их, по крайней мере, не удерживал меня. Мои чулки остались целы, потому что современное волокно не рвется и не дает ползти петлям. Но рваные дорожки остались на моих длинных бледных ногах, на руках. Мне требовалось время, чтобы восстановиться после солнца. Вряд ли это имеет какое-то значение, если Джейс намерен убить меня, однако он не собирался убивать меня, по крайней мере — сразу. Он хотел узнать правду — или думал, что хочет. Он желал утолить свою жажду мести, переломить мне хребет и смотреть, как я буду корчиться в муках, потому что считал меня развратницей, которая убила его брата из-за денег или ради удовольствия. И в определенном смысле он был прав.

— Можно воды? — спросила я у него спустя какое-то время. Джейс не ответил. Я не настаивала более, но он схватил меня за запястье и потащил на кухню. Я упала на пол рядом с сифоном. Пальцы были как ватные, я не смогла нажать кнопку, чтобы набрать воды, и он сделал это за меня.

— Что с тобой творится?

— А на что это похоже?

— На то, что ты выделываешься.

Я выпила воды, желудок едва не изверг ее обратно, но обошлось.

— Может быть, я просто испугалась тебя.

— Не просто. Тут что-то еще.

— У меня фотофобия. Я не могу долго оставаться на солнце.

— Я знаю, что такое фотофобия. У тебя не те симптомы.

Забавно. Я рассмеялась. Джейс встряхнул меня, поставил на ноги и прислонил к стене, слегка поддерживая.

— Теперь рассказывай, что ты сделала с Сэндом, Фотофобелла.

Зрение немного восстановились, теперь я могла сфокусировать зрачки на его золотом горле. Это так просто. Сделай же это!

Не могу.

Но почему?

— Говорю же, Сэнд заболел. Я пыталась…

— …отвезти его в больницу. Ну да. Что с ним стряслось? Подхватил от тебя какую-то заразу?

Сквозь штору я могла видеть апельсиновое дерево за окном.

— Дай мне прилечь. Я все расскажу тебе.

Я не понимала, что делаю — голова кружилась, я все еще была полуслепой. Инстинкт по-прежнему требовал бежать, но днем у меня было не так много путей к отступлению. И все же когда Джейс развернул меня и отпустил, я бездумно подчинилась инстинкту.

Теперь уже я не могла действовать ни внезапно, ни быстро. Я просто оттолкнулась от него и побрела прочь из кухни, вверх по лестнице, сквозь кинжалы лучей, пробивающихся в щели между шторами. Джейс ничего не делал, чтобы помешать мне, хотя я молчала. Когда я упала на четвереньки, он не попытался поднять меня. У меня был только один путь — я ввалилась в спальню и нажала кнопку, запирая за собой дверь. Джейс позволил мне и это — только ради того, чтобы доказать, что все напрасно.

Я лежала на постели, в оцепенении, без единой мысли в голове и пыталась отдышаться, когда услышала его мягкие шаги — они были слышны, когда Джейс сам хотел, чтобы его услышали. Потом он уперся плечом в дверь спальни — не человек, а бронзовая машина, не знающая жалости. Электронный замок зашипел, механизм замкнуло, и дверь с треском подалась.