30 октября 1925 года Моор "был приглашен в ЦК, где управляющий делами тов. Гузаков и заведующий финотделом тов. Иванов" сообщили ему о принципиальном решении его дела: "сумма в 25 000 долларов будет ему немедленно возвращена, т. е. как добавил т. Иванов, в течение недели. Остаток в 9600 долларов будет выплачен в дальнейшем, к 1 ноября 1926 г.". Однако никаких денег Моору не дали.

15 ноября, в ответ на очередной запрос Бубнова, Управление делами и финансовый отдел ЦК ВКП(б) составили объяснительную записку "о задолженности К. Моору". Из этой записки следует, что деньги у Моора "одалживались" под честное слово, без соответствующих расписок, что вновь указывает на темное происхождение даваемых Моором денег:

"В 1917 г. и последующие сроки Заграничное Бюро ЦК одолжило разновременно у Моора Карла денежные суммы, именно -- тт. Ганецким, Воровским и Радеком, всего -- 32 837 долларов.

Из представленного объяснения расчета Моора видно, что об этом долге знал т. Ленин, но с нашей стороны документальных данных не имеется, кроме как:

1. Письмо тов. Ганецкого к Вам.

2. Письмо тов. Горбунова к тт. Мирошникову и Товстухе.

Из них видно, что эти суммы действительно взяты как ссуда и с Моором нужно рассчитаться".

В записке предлагалось "учитывая настояния Моора, уплату произвести следующим порядком -- 22 000 долларов сейчас, из этих денег у него пойдет 20 000 долларов на выкуп ценных бумаг и 2000 на жизнь, а остальную сумму в 13 079 долларов -- в первом месяце следующего бюджетного года".

Все это время Моор жил в Москве "в маленькой сырой комнате, без телефона, без всяких удобств". В ноябре 1921 г. он приехал в Россию за деньгами уже в третий после Октябрьской революции раз, здоровым человеком. 11 декабря 1925 года в Москве он отпраздновал свое 73-летие человеком с больным сердцем, расшатанными нервами и сильнейшей грыжей. В конце года он получил воспаление легких (и был любезно помещен в Кремлевскую больницу, Воздвиженка, 6). Тем временем он пропустил еще одни швейцарские выборы -теперь уже кантональные, и возможность "кантональной парламентской работы на 4 года". Проценты же по его заложенным бумагам выросли за это время на 245 долларов (а сумма долга с 35 079 до 35 324 долларов).

К январю 1926 года 73-летний Моор видимо помудрел и понял, наконец, что деньги ему возвращать не собираются. Тогда он пошел на примитивную хитрость и сообщил в ЦК о следующем:

"Тов. М[оор] решил возвращаемую ему сумму не трогать, но рассматривать ее, как капитал. Он хочет для своего существования и также для прокормления 6 человек, материально от него зависящих, использовать только проценты с этой суммы. Тов. М[оор] сделает соответствующее распоряжение, чтобы после его смерти эта сумма была применена для дела пролетариата в его стране. Проценты, даваемые этой суммой, составляют около 1500 долларов С. Ш. = 7650 швейц. франков в год. На эти деньги 7 человек могут жить очень скромно, даже недостаточно". "Не дайте мне погибнуть в России", -- напоминал Моор 26 января благодарному советскому правительству, одновременно увеличивая сумму долга (в письме на имя Молотова) с 35 324 до 40 226 долларов.

Нужно ли сомневаться в том, что и теперь Молотов не вернул Моору денег. Прошло еще почти два года, и 75-летний Моор, не выходящий из больниц и санаториев для ветеранов революции, неспособный уже ни просить, ни писать лично, обратился к Кларе Цеткин (выполнявшей роль судьи при дележе денег Шмидта) с просьбой о содействии. 19 августа 1927 года та написала письмо Молотову:

"Идя навстречу заслуженному швейцарскому товарищу Карлу Моору, я сердечно прошу Вас помочь ему в его деле. В первую очередь, я прошу Вас принять и выслушать его представителя, т. к. он сам еще болен.

Нижеследующее служит аргументом моей просьбы к Вам:

Семидесятипятилетний тов. К. М[оор] был всю свою жизнь преданным и бескорыстным борцом в интересах интернационального революционного пролетариата. Он в особенности в самые тяжелые времена по отношению к русским нашим товарищам готов был на всякие жертвы, в одинаковой степени служил им политически и материально.

Наш незабвенный Ленин назвал его своим другом и мы знаем, что он в этом смысле скуп был.

Тов. К. М[оор] с нетерпением ждет окончательного решения своего дела, т. к. расшатанное здоровье его не переносит дольше этого климата. Он хочет у себя на родине применить свои последние силы и средства в интересах нашего революционного дела.

Впрочем в принципе его дело уже ведь решено.

В виду этого я надеюсь, что Вы, уважаемый тов. Молотов, поможете тов. Моору и пойдете навстречу ему.

В этой надежде я благодарю Вас заранее и приветствую Вас с искренним уважением и симпатией".

Под влиянием этого письма 9 сентября 1927 года Секретариат ЦК ВКП(б) принял решение "выплатить К. Моору оставшиеся 8254 дол. и считать этим вопрос об уплате долга Моора ликвидированным". Это все, на что мог рассчитывать теперь старик Моор. И поскольку Моор так и не покинул России, а умер в 1932 году в санатории для партийных работников, можно предложить, что он не увидел даже этой суммы. Надежда вернуть 40 226 долларов было последним, что покинуло душу этого скупого человека, никогда бы не выдавшего большевикам ни в 1917 году, ни до, ни после, ни единого франка, доллара, марки и кроны своих собственных денег. Животная беспредельная жадность Моора на деньги довела его до того, что одиннадцать лет (оказавшиеся последними годами его жизни) он выклянчивал "долг" у советского правительства, живя в коморке без туалета и ванной комнаты. Кто же поверит в то, что эти деньги не были немецкими? Или даже в то, что Моор требовал от советского правительства обещанный ему комиссионный процент за переданные большевикам куда более крупные суммы?

Но вернемся в годы первой мировой войны. Очевидно, что два Остапа Бендера русской революции -- Ганецкий и Радек -- были связаны с Парвусом и Моором. Только лишенный какой-либо, в том числе и социалистической, морали Ленин мог взять себе в подручные столь скомпрометированных, но до поры до времени выгодных работников. "Революция -- дело тяжелое, -- говорил Ленин по воспоминаниям Войтинского. -- В беленьких перчаточках, чистенькими ручками ее не сделаешь... Партия не пансион для благородных девиц. Нельзя в оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец. [...] У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится"(55).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: