— Это разве маршрут? Мои пионеры по таким ходят запросто…

— … Уровень мышления у этого верзилы Алика ниже, чем у моих пятиклассников…

— … Я не верю в то, что инструктор по физкультуре хороший человек, он моим детям сразу не понравился, а детям надо верить — у них на людей правильное чутье…

— … Нынче я в институт не стал поступать — еще не решил, в какой. Обычно я каждое лето работаю вожатым. Сначала по поручению комитета комсомола, потом уж самому захотелось. Нынче в лагере попался мне отряд пятиклассников. Самый интересный возраст — десять-одиннадцать лет: они еще дети, еще не возомнили себя взрослыми всезнайками, как бывает в старших отрядах. Они ко мне привязались, а я неожиданно для себя — к ним. Скучаю сейчас без них. Они меня увидят — прямо кидаются навстречу. Ну, и решил я: будущей осенью пойду в пединститут…

Простые мысли. Вероятно, кому-то покажутся примитивными. Но, значит, этот «кто-то» никогда не был пионервожатым, не любит детей и никогда не поймет радости открытия милого, талантливого и справедливого мира детских душ.

Почти шестьдесят лет миллионы пионеров едут в лагеря, и часто, сами того не зная, живут по режиму, который когда-то установил для оздоровительных лагерей Зиновий Петрович Соловьев. Может быть, с годами кое-что устарело в этом режиме, в частности — обилие еды. А может быть, от свежего воздуха и активного движения ребята в пионерлагерях всегда будут испытывать перед завтраком, обедом и ужином здоровое и естественное желание побольше поесть, и как раз надо, чтобы еды было много, чтобы она была обязательно вкусной и красиво поданной. Соловьев в 1925 году, когда и хлеба-то не хватало, добивался и добился в конце концов хорошей посуды и крахмальных салфеток к столу. Теперь на столах в Артеке — бумажные салфетки и стандартные тарелки… Безусловно — так рациональней. Но как бы то ни было, а на краях этих тарелок можно ведь красивыми буквами написать название лагеря, как это было у нас в Артеке: Было и запомнилось.

Больше полувека пионерские лагеря живут по «Наказу», продуманному и составленному Зиновием Петровичем для Артека: встав, сделать гимнастику; тщательнейшим образом заправить койку; умыться хорошенько и растереться жестким полотенцем; съедать все и хорошенько пережевывать еду; и, так как дети не умеют и не могут помнить об отдыхе, помнить о нем должны их вожатые и воспитатели: после обеда дети должны обязательно поспать — это укрепляет нервы…

Самые простые, совершенно легко выполнимые советы, а сколько в них разумного и спасительного для здоровья! Жаль, что мы поздновато о них вспоминаем и запоздало спохватываемся.

В нынешнем Артеке, в том домике, где когда-то жила пресловутая «миледи», а в середине двадцатых годов в скромнейшей обстановке во время отпуска жил заместитель наркома здравоохранения 3. П. Соловьев, теперь открыт музей. Там стоит несколько вещей, которыми пользовался Зиновий Петрович: письменный стол, шезлонг, койка, полка для книг. Когда его спрашивали, почему же он не живет в санатории, где от царского режима осталась прекрасная обстановка, он попросту отмахивался, говорил — некогда. Теперь я думаю, что он не объяснял причин потому, что не хотел открывать той нежности, что возникла у него к открытому им же самим Артеку. Он настолько не хотел отрываться от него, что жил вместе с ребятами по режиму, им самим установленному для детей: встав, умывался холодноватой поутру морской водой и растирался жестким полотенцем; старательно пережевывал артековскую не весьма разнообразную еду; если мог, дремал после обеда; ложился спать сразу после горна, который тогда, как и теперь, пел серебряно, почти произнося милые слова: «Спа-ать, спать по пала-атом! Спать, спать всем ребятам!», и было это в девять часов вечера, когда внезапно падала на море и горы и на Артек черно-бархатная теплая южная ночь… Наверное, он лежал на своей походной, армейского образца койке, слушал, как затихают первые артековские пионеры в брезентовых, тоже армейского образца, палатках и в небольшое сдвоенное окошко видел черное, в алмазах небо — совсём чеховское, обещанное мечтателями и сбывшееся для Соловьева (несмотря ни на что, сбывшееся, потому что сбылась революция) — счастливое небо в алмазах…

С Соловьева, как вспоминают его сослуживцы и воспитанники, во всём хотелось брать пример.

Ещё живы люди, которые помнят, как Зиновий Петрович приезжал в детский туберкулезный санаторий в Ай-Даниле, рядом с Артеком, и затевал таи с дошкольниками веселую артековскую игру: вставал на четвереньки и изображал легендарного медведя — Аю-Даг. Его накрывали его же шинелью и катались на нем верхом, по очереди, все. Может быть, не только целебный воздух Крыма, но и это общение с детьми, когда он мог представить себе, что скоро у многих детей будет вот такое смешливое детство, да, наверняка это общение хоть ненадолго, но все же продлило его дни.

Он сочинил для артековцев одну из первых песен — биографию лагеря в стихах:

Каждое двустишие сопровождалось припевом «Наш Артек…», и припев этот поют сотни тысяч людей в разных концах страны.

А ещё известно, что Зиновий Петрович вместе с ребятами повторял речёвки вроде:

В одной из аллей Артека стоит небольшой обелиск — в память Зиновия Петровича Соловьева. Когда бы ни проходил здесь пионерские отряды, и сколько бы раз они ни проходили, всегда и каждый раз они выравниваются в четкую шеренгу и отдают памяти Зиновия Петровича Соловьева пионерский салют. Я видела, как ребята это делают — строго, серьезно, прочувствованно: они уже побывали в музее, услышали рассказ о жизни Зиновия Петровича. Я думаю, что среди тех ребят, рядом с которыми я стояла, равнодушных не было. А если и встанут когда-нибудь у обелиска Соловьеву равнодушные, то это значит, что они вообще ко всему равнодушны, что им уже ничем не поможешь. Я знаю — такие есть, но их меньшинство. Я верю — руки ребят взлетают в пионерском салюте не только памяти Соловьева, но и тому великому времени, которое он создавал и которое представлял достойно.