Радист и обер-ефрейтор закивали, выражая свое согласие, но унтер-офицер стал возражать. Ни обоих нижних чинов, ни фельдфебеля не удивило, что какойто унтер-офицер осмеливается спорить с фельдфебелем, потому что этот унтер-офицер был писарем ротной канцелярии. Унтер-офицеров из канцелярии в такие дозоры обычно не посылали, но обер-лейтенант Гольц полагал, что и писарю иногда полезно побывать в боевой обстановке, - вот и пришлось унтерофицеру В. отправиться с остальными. Впрочем, он быстро примирился с этим заданием; ему давно хотелось принять участие в каком-нибудь интересном деле. Вот потому-то он и сказал фельдфебелю, что, проторчав тут трое суток - ив жару и в холод, - они имеют право на вознаграждение, а для этого нужно дело, при котором прольется хоть немного крови. Унтер-офицер сказал, что они уже третий год подыхают от скуки на этом проклятом узле связи, где никогда ничего не происходит, где баб и то нету. Должно же в конце концов что-нибудь случиться, чтобы они окончательно не закисли. План госпо"

дина фельдфебеля, заявил унтер-офицер, хоть и превосходен в частностях, однако составлен так, что при всех обстоятельствах исключает огонь. Какой же это божий суд? Разумеется, повар не шелохнется, пока ему этого не разрешат. Условие суда следует решительно изменить: пусть господин фельдфебель прикажет повару отправляться на узел связи, но скажет это так тихо, чтобы тот не мог услышать. Если повар останется на месте, нужно открыть по нему огонь за неповиновение приказу, если он побежит, значит на самом деле произошло чудо и его можно отпустить с миром.

- Это еще что за выдумки?! - сказал фельдфебель. - А если он побежит к партизанам?

- Пристрелить безо всяких! - ответил унтерофицер.

- А если он попробует просто убежать от нас?

- Пристрелить!

- Получается, что мы пристрелим его в любом случае! - заметил фельдфебель. - Нет, это не годится, это не корректно!

- Надо, чтобы все по справедливости, - сказал обер-ефрейтор, - это ясно.

- Не исключено, что он побежит в нашу сторону, - проговорил унтер-офицер.

- А это будет означать нападение, это ясно, - подхватил обер-ефрейтор, - тогда стрелять без рассуждений.

Радист, ободренный дружеской дискуссией начальства, тоже решился вставить слово:

- Но если мы его ухлопаем, кто будет нам готовить?

- Такую жратву всякий состряпает, - перебил его унтер-офицер, - нам давно нужен хороший повар.

- Что верно, то верно, - подтвердил фельдфебель. Но тут же спохватился, не уронил ли он этим свой авторитет; пристегнул футляр бинокля к портупее и сказал шепотом: - Слишком много себе позволяете! Отставить разговорчики! - Он бросил строгий взгляд на унтер-офицера, а потом сказал, что ситуация предельно ясна. Сейчас они выйдут из укрытия и пойдут вперед. Если этот парень не тронется с места или, черт его побери, пойдет по направлению к узлу связи, его придется пощадить, но если он вздумает бежать или кинется в направлении дозора-дело ясное: попытка к бегству или нападение, огонь будет открыт немедленно.

Унтер-офицер что-то проворчал, но фельдфебель резким взмахом руки оборвал обсуждение и выпрямился.

- Он снова повернулся сюда! Встать! Стрелковой цепью, вперед марш!

Агамемнон снова ощутил нервный толчок. Ему показалось, что чьи-то взгляды сверлят ему затылок, он оступился, ноги его завязли в песке, и он упал.

Падая, он увидел, как из укрытия выходят четверо, и быстро вскочил на ноги.

"Так и есть, - подумал он. - Теперь попался".

Он часто думал, что произойдет с ним, если он когда-нибудь попадется, и он решил, что в таком случае он будет спокойно стоять на месте и ждать, как поступят немцы. Он полагал, что немцы могут поступить с ним по-разному. Они могут прогнать его, они могут обругать и потом прогнать, избить и потом прогнать, но они могут просто хлопнуть его по плечу и сказать: "Пойдем, Агамемнон, старая ты свинья, в кабак, пропустим по рюмочке".

А больше он ничего не мог придумать, сколько бы он ни прикидывал, что с ним произойдет, если он попадется. И вот он попался. Он стоял не шевелясь. "Выругают, - подумал он, но тут же быстро поправился: - Изобьют". Но когда он увидел, как грозно, уперев винтовки прикладами в бедра и сжимая в руках рукоятки автоматов, движутся на него солдаты - пальцы на спусковых крючках, ни шуток, ни ругани, - ему стало страшно; его прежние мысли и предположения разлетелись, так облетают листья с дерева, когда на него обрушивается осенняя буря.

Он глядел, как медленно надвигаются на него солдаты, и с ужасом думал: "Надо что-то сделать, надо объяснить им, что на узле связи не хватает воды".

Но он был словно парализован, язык ему не повиновался, он как бы окаменел; не доходя до него десяти шагов, солдаты остановились - тоже точно окаменели.

"Так я и знал, - подумал унтер-офицер. - Именно так я себе все это и представлял. Стоим друг против друга, как идиоты, зря старались". Он с усмешкой посмотрел на фельдфебеля, потом на обер-ефрейтора, и обер-ефрейтор вытянулся, перехватив взгляд унтер-офицера.

"Вот когда есть шанс угодить унтер-офицеру, - подумал обер-ефрейтор. Но как сделать, чтобы этот сукин сын попробовал убежать?" Он думал об этом лихорадочно, но ничего не мог придумать.

Он решил было слегка поднять винтовку и прицелиться в Агамемнона, но сообразил, что так можно рассердить фельдфебеля, а это совсем ни к чему. Оберефрейтор подумал о фельдфебеле с яростью: "Этот тип с его идиотским гуманизмом все нам напортил!"

И еще он подумал, что фельдфебель наверняка из этих интеллигентиков-придурков, недаром у него в комнате полно всяких книг. "О германской мистике", - прочитал он на одной из них. "И теперь этот болван считает, что он все хорошо придумал", - злился обер-ефрейтор.

На самом деле фельдфебель так не считал. Когда он предложил устроить суд божий, он поддался странному искушению. До войны фельдфебель был школьным учителем; он преподавал историю и особенно увлекался ранним средневековьем; ему казалось, что общественное устройство и обычаи этого периода могут служить прекрасным образцом для обновленной Германии. Он часто размышлял над тем, как пробудить к новой жизни старые обычаи. Когда он увидел грека, когда встал вопрос, виновен тот или не виновен, фельдфебелю мгновенно представилась возможность провести изумительный опыт - современный суд божий, эксперимент, который, как ему подумалось, мог бы стать толчком к преобразованию всей германской юстиции. Именно поэтому он хотел провести опыт в самых простых условиях, в классической чистоте - так сказать, в его праформе. Он хотел, чтобы опыт был безукоризненно чистым, совершенно свободным от личных эмоций и побочных соображений, тем более от личной заинтересованности.

"Опыт, который мог бы стать великим событием в истории нашего германского правосудия, - мысленно негодовал фельдфебель, - если бы унтерофицер всего не испортил, если бы он в угоду своей жажде приключений не нарушил чистоты древнего ритуала! Как это нелепо, глупо, плоско!"

И в порыве бессильной ярости он подумал: надо прекратить этот суд божий, но так, чтобы не подорвать авторитет германского солдата в глазах грека, при этом он, однако, помнил, что унтер-офицер жаждет приключений, а работает этот унтер-офицер как-никак в ротной канцелярии. И еще он подумал о том, что собирался доложить обер-лейтенанту Гольцу о своем замысле суда божьего, но если вся история обернется фарсом, он не сможет этого сделать, и вдруг он испугался, что обер-лейтенант узнает об этой дурацкой истории, и от страха фельдфебель совсем потерял голову.

Так они и стояли все трое: один - досадуя, другой - выжидая, третий злясь, только молодой радист был охвачен желанием как можно лучше выполнить приказ, и чем дольше он смотрел на повара, тем сильнее он испытывал ошеломляющее, упоительное чувство счастья, он никогда прежде не ощущал его так сильно. Он вспомнил, что впервые испытал его, когда получил настоящую винтовку, и в первый раз ощутил руками ее сталь и ее вес, и увидел, как поблескивает на солнце ее ствол. Это было восхитительное чувство, это было чувство превосходства и господства, подлинное чувство господина, и, повинуясь ему, он вынул затвор и посмотрел сквозь нарезной ствол на улицу, и в толпе гуляющих он разглядел девушку, а девушка подняла глаза на него, и радист А. приставил винтовку к ноге, и она увидела, как он держит свою винтовку, и она улыбнулась ему, а он подумал, что вот таким он и останется в ее памяти: вооруженный герой, воин, который спешит на великую битву. И ему показалось, что только в этот миг он действительно стал настоящим мужчиной, и, вспомнив эту картину и ее взгляд, он испытывал то же самое чувство, какое изведал тогда. "Если бы она могла увидеть меня сейчас, - подумал он, - если бы она могла увидеть меня сейчас - с оружием в руках, перед побежденным!" И он крепче сжал в руках свою винтовку.