Амелия. Обедать!

Она выключает радио. Старики садятся за стол. Мамочка с неимоверными усилиями встает с кресла и делает шаг вперед. Амелия бросается поддержать ее.

Ты что, хочешь себе ногу сломать? Без стула тебе ходить нельзя!

Мамочка. Я в церковь хочу. Помолиться. Сходить к мессе. Исповедаться. Надоело мне слушать службу по радио. Это совсем другое, хоть падре и говорит, что нет. Не нет, а да. Все время отвлекаешься. Какое уж тут благочестие.

Бабушка. Ты ведь со своим стульчиком целый год будешь добираться до церкви святой Фатимы. Садись-ка лучше к Педро на закорки, он тебя снесет. (Мужу.) Помнишь, как ты переносил нас через реку, когда мы отправились в Каману? Вот крику-то было! Помнишь?

Дедушка мрачно кивает.

Амелия. Папа, что с тобой? За целый день рта не раскрыл.

Бабушка. Только головой киваешь, как китайский болванчик. Ты неважно себя чувствуешь?

Дедушка. Да нет, все хорошо. Я просто хочу доесть, пока не остыл этот… как его… ну… Эта штука.

Амелия. Суп!

Бабушка. Что за манера все называть «штукой»! Забыл, как называется, — спроси! Разве ты сам не видишь? Это — суп!

Мамочка. Мерзость, а не суп.

Дедушка (с видимым усилием поддерживая разговор). Нет, отчего же? Очень вкусно. Может быть, соли чуточку недостает.

Белисарио. Все казалось ему вкусным, все называлось штукой, во всем недоставало соли. Он никогда ни на что не жаловался — разве что в последние годы, когда его, старика, никто не хотел брать на работу. За полвека супружества ни разу не повысил он голос на бабушку. И потому история с индеанкой, высеченной им, казалась совершенно немыслимой. А на соли он попросту спятил. Он солил даже кофе с молоком, даже десерт. И все всегда было…

Дедушка. Превосходно! Просто превосходно!

Бабушка. Педро, я знаю, что с тобой. Раньше ты ходил гулять и проверял, вправду ли мир еще существует. А дети лишили тебя единственного развлечения.

Амелия. Так говоришь, мама, словно мы не пускаем его на улицу по зловредности.

Дедушка. Разве я жалуюсь?..

Бабушка. Лучше бы жаловался.

Дедушка. Ладно. Чтобы доставить тебе удовольствие, завтра целый день буду все ругать и хулить.

Бабушка. Да ведь я тебя ни в чем не упрекаю, милый. Думаешь, мне не жаль, что ты томишься в четырех стенах? Вот пообедаем и пойдем с тобой погуляем, пройдемся немного. Только бы у меня ноги потом не отекли.

Амелия (собирая посуду). Ты и не притронулась к супу.

Мамочка. Это — суп? Бешеных собак таким супом кормить.

Амелия (в дверях). Скажи спасибо, что хоть такой могу приготовить. Настоящее чудо, что на те деньги, которые дают братья, умудряюсь каждый день что-нибудь состряпать.

Бабушка. Вот бы, правда, пойти в церковь… Какое это было великое утешение… Помнишь, Эльвира? Сегодня к святой Фатиме, завтра — в монастырь кармелиток. Однажды добрались даже до Мирафлорес. На каждом углу останавливались передохнуть, думали — сердце выскочит.

Мамочка. Все не могу привыкнуть, что негры на мессе поют и скачут как на своем шабаше. Настоящие святотатцы!

Амелия (внося тарелки). Негры? Где? В церкви Мирафлорес?

Мамочка. В церкви Ла-Мара.

Амелия. Мирафлорес, Мамочка.

Бабушка. Она же говорит про Такну. Тебя тогда и на свете не было. Ла-Мар. Там жили чернокожие и чоло. Я писала акварелью виды Ла-Мара, когда училась у маэстро Модесто Молины.

Амелия. И что же, Мамочка ходила слушать мессу в негритянский квартал?

Бабушка. Да, мы ходили несколько раз, по воскресеньям. Там была такая часовенка дощатая. После того как Мамочка отказала жениху, она заявила, что будет молиться только в Ла-Маре или не будет молиться совсем. Она ведь всегда была упряма как осел.

Мамочка (отвечая своим мыслям). А падре Венансио говорит: тут нет греха, пусть пляшут сколько влезет. Господь их простит, ибо они не ведают, что творят. Этот священник — из новых…

Бабушка. Как все это было увлекательно, правда, Мамочка? Все эти мессы, новены, процессии на святой неделе. Всегда было чем заняться. Ты права: это совсем не то, что молиться одной. Когда обращаешься к господу, а вокруг тебя люди, то и молитва звучит совсем по-другому. Если б не мои ноги… (Мужу.) Знаешь, большинство людей в юности — неверующие, а под старость ударяются в религию. У тебя все вышло наоборот.

Амелия. И правда, папа! Ты не пропускал ни одной мессы, никогда не вкушал мясного по пятницам, несколько раз в год причащался. Отчего же сейчас?..

Дедушка. Не знаю, о чем ты.

Бабушка. Да-да, ты очень переменился. Совсем в церковь не ходишь, только провожаешь нас с Мамочкой, даже колен перед алтарем не преклоняешь. А когда по радио передают богослужение, и не перекрестишься ни разу. Ты что, в бога больше не веруешь?

Дедушка. Понимаешь, Кармен, я как-то не задумывался над этим… Забавно. Никогда об этом не думал. Мне все равно.

Бабушка. Что тебе все равно? Есть бог или нет? Тебе неважно, будем ли мы жить по смерти?

Дедушка (пытаясь отшутиться). Наверно, я с годами утратил любознательность.

Бабушка. Какие ты глупости говоришь, Педро. Чем бы мы утешались, если б не существовало бога и загробной жизни?!

Дедушка. Ну хорошо, хорошо. Есть бог, есть загробная жизнь. Стоит ли спорить по пустякам?

Мамочка. Из новых-то из новых, но он был лучшим исповедником, каких я встречала в жизни. Я про падре Венансио говорю. Речь его просто лилась, всю тебя так и обволакивала, ты пошевелиться не могла, как под гипнозом. И вот, падре Венансио, из-за этого проклятого письма и индеанки из Каманы я и совершила смертный грех.

Испуганно смолкает, глядя на бабушку и дедушку, но те продолжают есть, словно ничего не слышали. Зато Белисарио поднимает голову и с интересом прислушивается.

Белисарио. Нет никаких сомнений в том, что барышня из Такны была совершенно уверена в существовании бога и в том, что истинную веру дает лишь римская католическая апостольская церковь. Отношения ее с религией были просты и размеренны, как движения звезд на небе, — она ходила к мессе, причащалась, молилась, исповедовалась.

Мамочкас трудом становится на колени перед Белисарио, словно в исповедальне.

Мамочка. Я грешна, падре Венансио.

Белисарио (благословляя ее). Когда ты последний раз причащалась, дочь моя?

Мамочка. Две недели назад, падре.

Белисарио. Наносила ли ты обиду господу за эти две недели?

Мамочка. Я грешна в том, что позволяла гневу овладевать моей душой.

Белисарио. Часто ли это было?

Мамочка. Дважды. Первый раз — в прошлый вторник. Амелия прибиралась в туалете, мыла ванну, а мне надо было по нужде. Попросить ее выйти я стеснялась: Кармен и Педро были неподалеку, не хотелось, чтобы они слышали. Вот я ей и сказала: "Поторопись, пожалуйста, Амелия". А она продолжала возиться. Мне уже становилось нехорошо, колики начались, на лбу выступил холодный пот. И мысленно я ругала Амелию последними словами.

Белисарио. А во второй раз?

Мамочка. Да этот дьяволенок вылил мой одеколон! Мне его подарили. Мы, падре, находимся в довольно стесненных обстоятельствах, так что это был королевский подарок. Я завишу от племянников: что они мне подарят на рождество или ко дню рождения — то и хорошо. И я очень обрадовалась этому одеколону. Дивный запах. А чертенок этот отвинтил колпачок и вылил одеколон в раковину за то, что я не захотела рассказывать ему сказку. Вот, падре Венансио, как дело было.

Белисарио. А кто этот чертенок-дьяволенок? Уж не я ли?

Мамочка. Да, падре.

Белисарио. Ну, надрала ты мне уши? Отшлепала?