Однако зажигательной речи Урбана II внимали не только рыцари и сеньоры. Ее слушал также изможденный от голода и исстрадавшийся в крепостной неволе деревенский люд. Нищие мужики больше всего хотели освободиться от гнета феодалов и именно потому мечтали об искупительном подвиге. Папа, желал он того или нет, в сущности, прямо указывал им теперь, в чем же должен заключаться этот подвиг. Разве не на их тяготы он намекал, говоря, что эта земля "едва прокармливает тех, кто ее обрабатывает"? Обещанием вечного спасения "мучеников", борцов за святое дело, а еще больше - разглагольствованиями о сказочном крае, текущем млеком и медом, папа взбудоражил и крестьянскую бедноту. Земля и воля - вот что чудилось в его речи обездоленным хлебопашцам и виноградарям. То и другое казалось им вполне достижимым: ведь папа, стремясь ускорить выступление рыцарей, чьи разбойничьи подвиги грозили благополучию и спокойствию крупных феодальных собственников, уверял будущих крестоносцев, что путь к Иерусалиму не длинен и достигнуть святого града не составит сколько-нибудь серьезных трудов. Быть может, он так думал и в самом деле: ведь представления об азиатских странах в Европе были в те времена еще очень смутными и в общем превратными; быть может, однако, папа умышленно преуменьшал перед еще менее, чем он сам, осведомленными слушателями тяготы предстоящего похода, понимая, что тысячам "безземельных" и бедняков-крестьян, которых теперь толкают на стезю Господню, грозит неизбежная гибель.

Как бы то ни было, клермонская речь Урбана II возымела действие, значительно превзошедшее его собственные ожидания и в какой-то мере даже не вполне соответствовавшее интересам феодальных инициаторов Крестового похода. О том, что возможность такого резонанса не исключена, догадывался, видимо, и сам папа, иначе он не стал бы увещевать слабых людей, не владеющих оружием, оставаться на месте: эти люди, говорил он, являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Удержать бедноту, однако, было невозможно.

Что касается рыцарей и сеньоров, то здесь клич об освобождении Святой земли брошен был вполне удачно. Предшествующие события полностью подготовили феодалов к тому, чтобы подхватить его и ринуться на завоевание заморских стран с тем большим пылом, что, как постановил Клермонский собор, на крестоносцев, которые вернутся из похода, распространялись - сроком на три года (или даже на все время их отсутствия на родине) - условия "Божьего перемирия". Это означало, что церковь берет на себя защиту их семей и имущества. Таким образом, рыцари могли отправиться в путь, не испытывая волнения за своих домочадцев и достояние.

2.2. Поход бедноты

Тысячеустая молва быстро разнесла по всему Западу вплоть до морских островов вести о Клермонском соборе и предстоящем походе на Иерусалим. Сборы начались в первую очередь во Франции, поскольку именно там царила особо насыщенная религиозным возбуждением атмосфера. Ее накалу во многом содействовала проповедническая активность церковников. На другой день после произнесения своей речи папа Урбан II созвал епископов и поручил им "со всей душой и силой" развернуть проповедь Крестового похода у себя в церквах. Несколько позже подобного же рода миссию он специально возложил па некоторых наиболее влиятельных епископов и аббатов: одному поручалось проповедовать в долине Луары, другому - в Нормандии и т.д.

Сам Урбан II тоже остался во Франции, притом на целых восемь месяцев. За это время он побывал в Лиможе, Анжере, держал речи на церковных соборах в Type и Ниме, призывая к Крестовому походу. "Где бы он ни был, - пишет французский хронист, - везде он предписывал изготовлять кресты и отправляться к Иерусалиму, чтобы освободить его от турок [т.е. сельджуков. - М. З.]". Послания с такими же призывами были разосланы папой во Фландрию и в города Италии - Болонью и Геную.

Наряду с высокопоставленными церковными иерархами в пользу Крестового похода ратовали появившиеся в разных местах фанатически настроенные проповедники из монашеской братии и просто юродивые, звавшие слушателей в бой за христианские святыни. Крестовый поход, по их словам, Божеское, а не человеческое предприятие, в доказательство чего рассказывались всевозможные небылицы - о пророческих сновидениях, явлениях Христа, девы Марии, апостолов и святых, о небесных знамениях, якобы предвещавших грядущую битву христиан с поборниками ислама. Писавший в начале XII в., уже после Крестового похода, немецкий аббат-хронист Эккехард из Ауры, искренне убежденный в том, что иерусалимская война "предопределена была не столько людьми, сколько божественным соизволением", что она осуществилась в соответствии с библейскими предсказаниями, в десятой главе своего сочинения ("Об угнетении, освобождении и восстановлении святой Иерусалимской церкви") приводит длинный перечень чудес, случившихся в 1096 г., накануне похода. В этом своеобразном каталоге фигурируют и плывшие с запада на восток, а затем столкнувшиеся между собою кроваво-красные облака, и пятна, появившиеся на солнце, и стремглав пролетавшие кометы. Некий кюре сообщал пастве, будто лицезрел в небе двух сражающихся рыцарей; победил тот, который бился с большим крестом в руках. Толковали о слышавшемся в небесах грохоте битвы, о привидевшемся кому-то небесном граде, который, конечно, есть не что иное, как Иерусалим.

Широкое распространение получили якобы падавшие с неба грамоты, посредством которых господь изъявлял намерение взять под защиту ратников Божьих. По уверению Эккехарда Аурского, он сам держал в своих руках копию такого небесного послания (подлинник же его будто бы хранился в иерусалимской церкви Святого Гроба). Некоторые люди, писал аббат-хронист, "показывали знак креста, сам собою, божественным образом отпечатавшийся на их лбах или одежде или какой-нибудь части тела", что, по общему мнению, являлось указанием Господа Бога: надлежит приступать к войне против нехристей. Любые необычные явления в природе и в человеческой жизни вроде преждевременных родов у женщин интерпретировались как свидетельства приближения грозных событий.

Если проповеди епископов и аббатов рассчитаны были на рыцарство и феодальную знать, то монахи и юродивые обращались к простолюдинам. Высшие иерархи церкви - а ведь иные из них запятнали себя в глазах бедняков откровенным стяжательством (епископы нередко покупали за деньги свою доходную должность) - не внушали доверия низам. Идеальный пастырь рисовался им в образе человека, подражающего Христу и его апостолам, которые не владели никакими богатствами. Вот почему наибольшую популярность в массах приобрели тогда монахи Робер д'Арбриссель и в особенности пикардиец Петр Пустынник, фанатические проповедники священной войны, выступавшие зимой 1095-1096 г. главным образом в Северо-Восточной Франции и в Лотарингии, а Петр (несколько позднее) и в прирейнских городах Германии. Тот и другой, по всей видимости, действовали во исполнение поручений Урбана II.

Хронисты и вслед за ними многие историки XIX-XX вв. рисуют Петра Пустынника экзальтированным фанатиком. Он тоже демонстрировал якобы полученное им от Бога послание, в котором Вседержитель требовал освободить Иерусалим. Петр рассказывал собиравшимся вокруг него толпам, как, находясь паломником в Иерусалиме, увидел во сне самого Господа, повелевшего смиренному монаху направить стопы свои к иерусалимскому патриарху и, разузнав у него о бедствиях Святой земли под игом нечестивых, вернуться па Запад, возбудив там "сердца верных к тому, чтобы очистить святые места". И вот теперь он, Петр, с немалыми тревогами переплывший море и передавший Божье веление папе римскому, призывает своих слушателей взяться за оружие.

Надуманность всех этих небылиц давно доказана исследователями. Известно, однако, вместе с тем, что Петр Пустынник (или Петр Амьенский, как его называют иногда по месту рождения) обладал незаурядным ораторским талантом: речи монаха впечатляли не только народ, но и рыцарей. Сам образ жизни Петра Пустынника, его аскетизм, бессребреничество (он ходил, одетый в шерстяные лохмотья, накинутые на голое тело, не ел ни хлеба, ни мяса, питаясь лишь рыбой, и его единственным достоянием был мул) и в то же время его щедрые денежные раздачи бедноте (хронисты не называют источники, из которых он черпал нужные средства) - все это вкупе с зажигательными речами снискало ему большую славу среди крестьян: они видели в нем Божьего человека и толпами шли за ним, словно за святым или пророком. Их привлекала его нищета, его репутация монаха, чуждающегося всякой роскоши, умеющего примирять ссорящихся. "Многие, - повествует Гвиберт Ножанский, выдергивали шерсть из его мула, чтобы хранить ее как реликвию... Я не припомню никого, кому бы когда-нибудь были оказываемы такие почести".