Некоторое время после того, как Н е м ч и н с ­к и й кончил читать, стоит пронзительная тишина, а потом раздается оглушительный смех. Г о с т и смеются и корчатся в пароксизмах и судорогах бе­зумного смеха, который валит их с ног, бросает друг на друга, заставляет бить об пол посуду и вскакивать на столы, чтобы совершать на них отвра­тительные и дикие танцы.

Н е м ч и н с к и й стоит растерянный посреди актового зала, держа в опущенных руках пачку стихов.

Н е м ч и н с к и й(грустно). Простите, господа, но я, кажется, понял вашу главную мысль. Вам не нуж­ны стихи мертвых поэтов, как, очевидно, не нужны и живых. Вы предпочитаете быть недоносками, ну так будьте же ими, а я ухожу, чтобы вновь спусти­ться под землю. Здесь, наверху, слишком все подло и гадко, слишком отчетливо видны ваши пороки, а мне необходимы тишина и покой, чтобы решить, как жить дальше!

Уходит, прижимая к груди пачку стихов. Смех и улю­люканье сопровождают его уход.

Появляется чета А н т и п о д о в ы х, с интересом оглядывает уходящего Н е м ч и н с к о г о.

Т у р а н д о т о в(бросаясь к Т р о я н у Б о р и с о в и ч у). Ну что, слышно что-нибудь?

А н т и п о д о в. Нет, пока ничего не слышно.

Т у р а н д о т о в. А видно что-нибудь?

А н т и п о д о в. Нет, и не видно покамест, но чую, близко уже.

С о ф и я А н д р е е в н а(начинает завывать). Гул по земле идет, земля слухом полнится, шаги слышу тяжелые, поступь слышу командную!

А н т и п о д о в(жене). Не вой, София Андреевна, как сука на луну, или на мертвых щенят, держись до конца, как ты держалась за своим кассовым ап­паратом! Одним словом, София Андреевна, становись за кассу, и управляй этим борделем! (Делает рукой вокруг широкий жест.)

С о ф и я А н д р е е в н а(так же весело-истерич­но). Бордель так бордель, а все же поступь тяже­лую явственно слышу!

Т у р а н д о т о в(обалдело-полуобморочно). Вот и прекрасно, что вы решили меня сменить. Я, если сейчас не выпью чего-нибудь, то или старуху пришью, или заговорю разом на двунадесяти языках!

Присоединяется к г о с т я м и залпом выпивает несколько бокалов шампанского.

Безумие продолжается еще с больше силой. Г о с ­т и по очереди выбегают на середину банкетного зала, кто один, кто вдвоем, кто в с т а е с та­кими же г о с т я м и, кто голышом, кто в галсту­ке и в ботинках, держа в руках то вилку, то тарел­ку, то недопитый бокал, и выкрикивают местами неч­ленораздельное и непонятное. Потом возвращаются назад, и на их месте тут же появляются новые. Неко­торые танцуют и пытаются петь. В л ю б ч и в ы й и Внимательный строчат в свои блокно­ты не переставая, заглядывая в рот гостям то с одной, то с другой стороны, то просовывая голову им под мышку, то забираясь под стол, то даже вска­кивая на них сверху.

Г о н д у р а с о в и М е с о п о т а м о в(обняв­шись). Кто сказал, что журналистика – это вторая древнейшая профессия в мире? Протестуем, она ро­дилась самой первой, ибо еще змий в райском саду выпускал газету для Адама и Евы, в которой рекла­мировал райские яблочки, как панацею от одиночест­ва, поноса, туберкулеза, куриного гриппа и ночно­го недержания мочи. Неудивительно, что Ева подда­лась на эти дешевые штучки! (Уходят.)

З и н д е л ь ш т е й н и Ш а л у н(обнявшись). Кто сказал, что в Государственной Думе работают одни недоноски? Протестуем, здесь все несут и несутся, как следует! Ура, да здравствует президент! Да здравствует Государственная Дума, самая честная Дума в мире! (Довольные, исчезают.)

В с е т а к о в с к и й, С м е х о т в о р н ы й и Х а р и з м а т и ч е с к и й(обнявшись). Про какую общественность вы говорите? Мы слышали про общественные работы, общественный договор и обще­ственные туалеты. Общественность – это аппендикс, от которого давно избавились путем хирургического вмешательства. Общественность – это то, что заформалинено и лежит на полке в кунсткамере. Общест­венность вообще надо приравнять к непотребным сло­вам, и писать ее на заборах и в общественных туа­летах, тужась от собственного величия и от вели­чия твоей великой страны. (Орут.) Меняем общест­венность на общественные туалеты, тем более, что последних действительно мало! (Исчезают, шатаясь.)

В л ю б ч и в ы й и В н и м а т е л ь н ы й(оба в черных очках и с прежними блокнотами, в которые они записывают ответы з р и т е л е й). Вы жена­ты? вы имеете родственников за границей? вы инте­ресуетесь государственными секретами? вас кусали в детстве собаки? как вы относитесь к однополым бракам? вы диссидент? вы потенциальный шпион? не спорьте, в душе все диссиденты! вы готовы продать Родину за миллион долларов? а за два миллиона? а за десять? не готовы? тогда вы еще опасней, и вас нужно немедленно расстрелять. А мы готовы, и поэ­тому не опасны, и задаем вам эти вопросы! Молчать, не разговаривать, повернуться спиной, снять обувь, она вам уже не понадобится; вы дышите? вы спите, вы мечтаете о прекрасном? не будьте наивными, нам известны все ваши мечты; можете пока что идти, но не думайте, что это надолго! (Улыбаются, и, обняв­шись, уходят.)

Л и м п о п о. Вы не слыхали про новую национальную идею: все становятся недоносками, и срок беремен­ности автоматически сокращается на пару месяцев. Большая экономия будет в масштабах огромной стра­ны! (Уходит.)

З н о й н а я. Скажите, как вы относитесь к вопросам языкознания? Не думали об этом? Вот и напрасно! (Протягивает вперед руку.) Слышите шелест стра­ниц – это верстается второй том «Вопросов языкоз­нания», и, поверьте, чтение его сплотит всех не хуже любой национальной идеи! (Язвительно улыба­ется, уходит.)

К в а з и м о д о. Квазимодой Ваней меня зовут, и вы не смотрите, что я такой накачанный и любимец сла­бого полу. Я на самом деле тоже слабый, и маму очень люблю, потому что лучше мамы нет никого на земле. Меня в детстве папа очень сильно бил, и издевался разными нехорошими способами, а мама жа­лела, и гладила по голове. Вот поэтому я и вырос такой нехороший, но в душе я другой, и очень ра­нимый!(Уходит.)

К л и к у ш а. Кликуша я, Матрена Петровна, предсказы­ваю землетрясения, моры и глады, вспышки сверхно­вых и рождение младенцев с тремя головами. Позолотите, родимые, ручку, скоро у вас на двоих будет одна голова и все небо в алмазах! (Отходит.)

Л ю с я Ш п и ч а к(на столе, совсем голая). Разврат, разврат! Да здравствует разврат, как новая нацио­нальная идея для недоношенных и озабоченных! (Тан­цует на столе в окружении восторженных п о к л о ­н н и к о в и п о к л о н н и ц.)

Н е к т о П р о к о ф и й Ф и л л и п п о в и ч. А все же хорошо, что я не взял котлету по-киевски! Очень, знаете, хочется попасть в Третьяковскую галерею!(Вежливо отходит.)

Телефон, висящий на стене, начинает звонить.

А н т и п о д о в(снимает трубку). Але, кто говорит, Кремль? (Сразу же вытягивается в струнку.) Да, Порфирий Савельевич, это я, Антиподов. Все ли со­брались? Все, Порфирий Савельевич, все до единого, и ждем-не дождемся явления Недоноска! Что вы гово­рите? Недоносок уже идет? Уже грядет, и шаги его гулко раздаются по коридору? Внимать шагам Недо­носка, и отложить все ненужные мелочи? Хорошо, Порфирий Савельевич, все отложим, и будем внимать! (Несколько мгновений прислушивается, а потом осторожно вешает трубку. Торжественным и звонким го­лосом.) Господа, господа, Недоносок уже идет!