С годами не только остывает сердце, но также постепенно увядает, а потом и закостеневает воображение. Как может колотиться маленькое сердечко по поводу, совершенно не замеченному взрослым, так и воображение ребенка превосходит, наверное, самые немыслимые наши фантазии, в которых всегда находит место холодный разум и скепсис.

Когда моему сыну было пять лет, он твердо верил в то, что научится летать. При этом он не испытывал ни малейших сомнений. Мы жили с ним тогда неподалеку от реки Оки. Как-то я рассказал ему на ночь сказку, в которой мы с ним, постепенно увеличивая свои прыжки, довели их сначала до небольшого парения, а затем и до полета. Мы перелетали с ним реку, приводя в удивление сидящих на ее берегу рыбаков, летали ночью, а кончилась сказка тем, что мы улетели на большой высоте в Москву и сели прямо к себе на балкон.

На следующий день мы пошли гулять на берег Оки

— Ну, давай учиться, — сказал мой сын, когда мы остановились на высоком берегу. Отсюда на противоположном низком берегу реки открывались дали лугов и лесов, изгибалась серпом старица.

Я был несколько смущен и пытался отвлечь сына

— Смотри, — говорил я, — видишь на том берегу длинное изогнутое озеро? Это старица. Река делает в своем течении извилины и, постепенно подмывая берег..,

— Потом, потом, — не слушал он меня, — сейчас мы будем учиться летать.

— Понимаешь, Сережа, у меня нет сегодня для этого настроения.

— А чтобы научиться летать, нужно настроение?

— Конечно.

— А что еще нужно?

— Нужно еще очень хотеть и верить, что ты полетишь, — ответил я и сам ужаснулся своим словам. Я боялся разочарования, которое могло здесь обернуться обманом. Но, как оказалось, мои опасения были напрасными.

— А у меня есть настроение, и я хочу! — воскликнул он и побежал к краю обрыва.

— Стой, стой! — едва успел остановить я сына. — Сразу с такого обрыва прыгать нельзя, можно разбиться. Надо начинать с малого, постепенно.

— Вон с того бугра, — азартно проговорил он. — Пошли попробуем. — И побежал к травянистому холму.

Пока я подошел к нему, он уже успел совершить несколько «полетов». Он разбегался и прыгал со склона холма, падая на попку и больно ушибаясь. Но это остановить его не могло.

— Знаешь, как интересно! — восторженно делился он со мной своими ощущениями. — И не страшно! Смотри! — И он опять разбегался и прыгал.

Я боялся, что он сломает себе копчик, а он оживленно кричал:

— Я пролетел уже много! Смотри! Сейчас я пролечу еще дальше!

Спасла меня ловля тритонов в деревенском пруду. Новая сказка о том, как мы поймали трехголового тритона и вырастили из него небольшого и доброго Змея Горыныча, которого мы водили на цепочке, как собаку, заставила сына забыть о своих полетах и переключиться целиком на ловлю тритонов. Тут было уже немного легче, ибо я мог надеяться, что трехголовый тритон попадется не скоро.

Мой молодой коллега Паша Румянцев пригласил меня на тягу. Родом он из Орехова-Зуева, там живут его родители. Где-то на границе Московской области с Владимирской и предлагал он постоять вечерок с ружьем

— Спать будете у меня дома в отдельной комнате на мягкой кровати, — соблазнял он. — Отстоим тягу, на мотоцикл и — домой. Комфорт! Как это вы говорили

— «Под старость комфорт дороже всех идей». Только это не я говорил.

— Не важно... Зато вы ванну сможете принять, если захотите.

В последнее время стал быстро утомляться, хотелось все время прилечь. Так бы и лежал перед телевизором И совсем не хотелось работать. Обычно открытия весенней охоты всегда ждал с нетерпением, уезжал в глухие места Вологодской или Архангельской области, и поездки были праздником. Но теперь... Больно уж возросла противоречие между страстью к охоте и тем, что мы называем охраной природы. С ружьем на плече в метро или на вокзале чувствуешь себя неуютно под взглядам окружающих. Лет пять тому назад привез я домой своего последнего глухаря, так возмущенная жена отказалась его готовить. Пришлось везти тяжелую птицу приятелю, с которым были на току, к нему и гостей при гласили «на глухаря».

Слушая Пашу, я колебался и не мог принять окончательного решения. Под Москвой я никогда на тяге не был, добираться просто и ехать можно без тяжелого рюкзака, ни тебе спального мешка, ни палатки... Надо встряхнуться. Казалось, недомогание пройдет, болезнь отступит от вечернего верещания дроздов и не замолкающей до темноты зарянки, от запаха хвои и прелой листвы. Хорошо постоять на лесной поляне и увидеть как день переходит в ночь. Ведь именно в этот момент появляется над лесом вальдшнеп. Он летит и хоркает, подавая знак своей подруге, сидящей на земле. Она тоже издает призывные звуки, но наше ухо их не слышит: другой диапазон частоты. Вальдшнеп пролетает над тобой считанные доли секунды, в которые ты должен увидеть его, определить направление полета, вскинуть ружье, найти нужное упреждение и выстрелить. Делается это не в указанной последовательности, а одновременно. И это еще не все. Если выстрел был удачным, то в наступившей темноте ты долго ищешь рыжую, под цвет прошлогодней листвы, длинноклювую птицу и не всегда ее находишь.

Я решил ехать. И в большой степени потому, что не мог отделаться от мысли: может быть, в последний раз. Предстояла операция. Бессмысленно отгонять от себя подобные размышления, они все равно не оставят тебя. Попробуйте не думать о белом слоне всего одну минуту и убедитесь, что это невозможно.

Отъехали мы от города километров на пятнадцать, прошли мимо заболоченной поймы реки и вошли в лес. Паша хорошо знал эти места и привел меня на полянку, где у него бывали самые удачные охоты на вальдшнепа, поставил меня, а сам пошел на другую поляну, что в сотне метров от этой.

— Один промахнется, на другого выйдет, — сказал он. — Самое главное, смотрите, куда будет падать. Заметьте по дереву или по какой-нибудь другой примете.

Подмосковный лес не Вологодчина, в нем слышится шум автомобилей, пыхтение «МАЗов» и «КамАЗов», отдаленный грохот электрички. Лес этот полон парадоксов. Скажем, на поляне, где я стоял, у молодого березняка срезаны все нижние ветви: зимой здесь заготавливают метлы. Но в то же время соседствующие с березками молодые сосенки высоко обглоданы лосями. По помету лосей и по числу загубленных сосенок можно судить, что лося в этом лесу много больше, чем он может прокормить.

По не просохшей еще земле из лужи в лужу текут едва приметные ручейки. Под ногами то березовая прошлогодняя листва, то светлая сухая трава с отдельными, пробивающимися сквозь нее зелеными травинками. На кочках травка торчит уже зеленым пучком. Березки по опушкам едва-едва начинают покрываться зеленой дымкой, а в лесу почки только лопаются. Когда стоишь вот так неподвижно в тишине леса, щелчки от лопания почек хорошо слышны. На фоне неба сиреневые кроны берез ажурны, в глубь же леса уплотняются и стоят вместе с елями черной стеной.

Тяга — это не только переход дня в ночь, не только предшествующий этому закат, тяга происходит на самом острие границы между ранней весной и весною леса. Дни ее отмечены белой вербой и желтыми сережками ив, появлением лиловых листочков бузины, а в солнечный день — первыми бабочками. Я знаю людей, коллекционирующих цветные слайды с закатами. Закаты наверное, ярче и разнообразнее, чем восходы. Да и много ли мы, горожане, видим восходов? А закаты снимают и из окна московской квартиры. Но что эти слайды по сравнению с закатом на тяге! Как бы ни был красив слайд, он не способен передать пения птиц, запахов леса и ощущения ветерка на щеке.

Блеет бекас над болотом, робко пробует свои силы в барабанном искусстве дятел, прокуковала где-то кукушка, одна из первых. А как стало смеркаться, звуки эти затихли, все заглушило неистовое верещание дроздов. В перерыве между их руладами слышался звонкий и пронзительный голосок зарянки.