Затем Нино, издав низкое гортанное рычание, дернул за цепь и подтянул меня к себе. В заключительной части вдохновенной болтовни (которая, смею сказать, была великолепна) я упоминал о своем собственном уродстве.

– Позвольте, друзья, рассказать вам кое-что еще. Посмотрите на меня, посмотрите внимательнее. Что вы видите? Жалкое убогое немощное тело, урода, горбуна! Кому захочется оказаться заключенным в такое тело! Но… но было время, когда я не был таким.

Зрители ахнули. Нино чуть дернул цепь и немного подтянул меня ближе. Люди в первом ряду толпы торопливо попятились.

– Да, не был. Когда-то я был высок, силен и строен, как Адонис. Но что же произошло? Какой недуг меня поразил, спросите вы, что из человека я превратился в карлика? Теперь я вам скажу: виной всему высасывающие жизнь гуморы и зловонные испарения того темного и жуткого лесного мира, в который я столь неосмотрительно решился отправиться. Увы… увы!

Я чуть всхлипнул и закрыл лицо руками.

– От них я усох, в буквальном смысле слова. Как усыхает на солнце сыромятная кожа, так усох и я. Тело мое лишилось жизненных соков, кости спаялись, кровь загустела, плоть огрубела. Когда-то я был человеком. Сейчас я стал… я стал лишь получеловеком, живой куклой.

Нино сделал резкий выпад в сторону толпы, раздались крики, но шпаги не выхватили – зрители находились под впечатлением моего ужасного рассказа.

– А теперь, друзья, я вынужден попросить дам удалиться. Животное требует, чтобы я произвел над ним действие, слишком порочное для женских глаз. Господа, которые желают стать свидетелями всей глубины моего позора и тяжести моей личной трагедии, могут сейчас заплатить по полдуката.

Все дамы и лишь один господин вышли. В шатре оставалось еще более сотни человек. Я встал напротив Нино и «произвел действие», характер которого пусть подскажет читателю его воображение. И конечно, в конце представления в мешочке для сборов оказались дополнительные пятьдесят дукатов.

– Здорово, Коротышка! – воскликнул маэстро Антонио и обнажил в широкой улыбке гнилые зубы. – Смотри! Да тут, наверное…

– Будешь давать мне и Нино, каждому по четверти, с дополнительного сбора каждого первого за вечер представления. Только первого.

Улыбка тут же исчезла.

– Только чего?

– Ты меня слышал. Каждому по четверти с дополнительного сбора. Тебе остается с первого представления другая половина, и весь сбор со второго и третьего.

– Ворюга гребаный! Насмерть забью! Каждому по четверти?! Не дождешься, горбун!

– Тогда таких представлений больше не будет, и ты потеряешь деньги.

– Не торгуйся со мной. Ты – мой, я тебя купил, помнишь? Грязный, паршивый еретик…

– Послушай, Антонио: если ты не станешь платить нам столько, сколько я прошу, мы не будем давать представление, и заставить ты нас не сможешь. Это значит, что за каждое представление ты будешь недополучать более пятидесяти дукатов, потому что после сегодняшнего дня публике уже не захочется слушать диатрибы Жопорожего Арнольдо. Шатер будет пуст. Дай мне и Нино каждому по четверти, и у тебя с первого представления будет дополнительно двадцать пять дукатов и по пятьдесят дукатов со второго и третьего. Каждый день три представления, это будет сто двадцать пять дукатов в день. Шесть дней в неделю, это будет…

– Сам знаю, что будет, ублюдок вонючий! – закричал Антонио, но то, что мой довод логичен, он понимал ясно.

– Кроме того, – сказал я, – по-моему, двадцать пять дукатов – не слишком большая плата за то, что я три раза в день отдрачиваю у Нино. Либо соглашаешься, либо вообще ничего не будет.

Он согласился.

В то время, о котором я пишу, Италия раздиралась на части и царил хаос. В 1498 году, через два года после того, как я начал три раза в день отдрачивать у Берберского макака, через шесть лет после того, как Джованни де Медичи стал кардиналом, и через четыре года после того, как Александр VI Борджиа взошел на престол Петра, Людовик, герцог Орлеанский, сменил Карла VIII на французском престоле и тут же присвоил себе титул «Король французский, иерусалимский и сицилийский, и герцог миланский». Во второй раз на наши берега вторглись французы, с намерением взять Милан. Несмотря на недостаток сообразительности, маэстро Антонио понимал, что нам будет очень неспокойно на юге, в королевстве Неаполь и южнее. Неаполь все еще зализывал раны после того, как его разорили французы, – Карл VIII короновался королем сицилийским и иерусалимским в соборе Неаполя лишь три года до этого, и потому, в частности, наш гротескный обоз постоянно двигался на север: республики Перуджа, Урбино и Сиена привлекали нас больше. Действительно, хотя французские силы первого вторжения вскоре после возвращения Карла во Францию были изгнаны, тревога и страх продолжали бродить по селениям, и каждый понимал, что еще немного, и Людовик, как только Милан будет взят, обратит свое внимание на Неаполь. Но никто не мог знать и предвидеть ужасное опустошение, какое Цезарь Борджиа, незаконнорожденный сын Папы Александра, еще устроит во всей Романье, стремясь к власти. В этом ему помогал, и подстрекал его к этому, Людовик, чей брак Александр услужливо расторг, дав возможность жениться на Анне Британской. Сейчас Цезарь Борджиа уже последовал за Людовиком в Милан, но хаос, который он вскоре должен устроить, еще ждал своего наступления. Человек, который должен будет стать Папой Львом X и которому будет суждено войти в мою жизнь и бесповоротно изменить ее, в это время путешествовал по Европе, так как семейство Медичи было изгнано в 1494 году из своей любимой Флоренции и сможет вернуться в нее только через семнадцать лет.

Все это мало касалось ежедневного быта нас, уродов, кроме того, что это требовало осмотрительности при выборе маршрута и иногда создавало атмосферу предчувствия чего-то недоброго, от чего у маэстро Антонио настроение делалось пессимистичным, а значит, злобным. Новости о политической неразберихе распространялись медленно и обрывками: разговор, услышанный здесь, слух, подхваченный там, декларация, прилепленная к стене дома в каком-нибудь городишке, размышления, домыслы, догадки. Со мной и с Нино маэстро Антонио был неизменно мрачен, он не мог не радоваться деньгам, которые мы ему зарабатывали, но его сильно огорчало то, что немного приходилось отдавать нам. Все в караване сделались унылыми, раздражительными, замкнутыми. Надо сказать, что это вызывало сожаление, поскольку обычно друг с другом мы были дружелюбны, нас сплачивало убожество нашего существования. Ну, раз уж я заговорил о нас, то сейчас, думаю, самое время рассказать о других экспонатах нашей небольшой компании.

Там был Луиджи, про которого на афише писалось «Человек-змей», так как его кожа, пораженная какой-то неизвестной мне болезнью, в полумраке казалась похожей на змеиную. Разумеется, его подкрашивали и заставляли надевать на нижнюю часть тела нелепый наряд, скрывавший ноги, так что тело заканчивалось не ногами, а «хвостом». Луиджи рассказал мне, что он изнасиловал монахиню и что бежал из тюрьмы, переодевшись женщиной, но в это я мало верю. Потом там был Беппо, «Человек с двумя головами», который таковым совсем не являлся. Просто у него на шее был огромный нарост, из которого и делали небольшую вторую голову. Осторожно напрягая мышцы плеч, Беппо мог делать вид, что вторая «голова» шевелится. Беппо был матереубийцей. А вот дон Джузеппе (он настаивал на том, чтобы к нему обращались, называя титул) раньше был священником и проповедовал в римской церкви Санта-Мария-дей-Монти ересь. Он был признан виновным не только в этом, но и в святотатстве и осквернении таинства покаяния тем, что во время исповеди совращал кающихся женщин. Дон Джузеппе был угрюмым нытиком и не очень мне нравился, но история, которую он поведал, была замечательна: нераскаявшийся грешник, он был приговорен к сожжению, но когда пламя еще не успело поглотить его, неожиданно разразилась гроза, и хлынувший ливень погасил огонь. Под прикрытием дыма и общего смятения он сумел разорвать обгоревшие веревки и бежать. В таверне дон Джузеппе познакомился с маэстро Антонио и был принят в труппу. В обмен на его услуги ему была обещана безопасность. Эти услуги заключались в том, что он три раза за вечер появлялся перед публикой как «Череп». Дело в том, что в результате испытания огнем, оказавшегося не смертельным по воле провидения, сгорела большая часть кожи на нижней части лица, и теперь кость заметно просвечивала. Когда он оскаливал зубы (он никогда не улыбался), впечатление было ужасным. И там была Антонелла, женщина лет пятидесяти, которую показывали просто как самое себя. Она в припадке безумия убила всех своих пятерых детей, и ее представляли как «Сатанинскую дочь». Антонелла сидела на стуле, связанная и с кляпом во рту, а рядом стоял кто-нибудь из наемных людей в наряде палача и держал в руке горящий факел. Цель этой живой картины – служить поводом для красочного рассказа о том, что эта женщина прелюбодейка, блядь, жидососка, что она алчна настолько, что из-за денег убила собственных детей (оставалось неясным, какую же материальную выгоду она могла получить от смерти детей), и что она – дьяволопоклонница. Трижды в день эту бедную женщину проклинали, оплевывали и оскорбляли. На лице ее были шрамы, там, где разгневанная публика расцарапала его. Сердце мое рыдало, когда я смотрела на нее. Невероятно, но безумие, вдруг охватившее ее и заставившее совершить то ужасное преступление, бесследно исчезло, и она терпела эти бесконечно повторяющиеся истязания в полном рассудке. А будучи в рассудке, она мучительно переживала свою вину и несколько раз пыталась покончить с собой. Один раз она пыталась оторвать собственные груди. Антонелла ни с кем не разговаривала, и по ночам мы слышали, как она воет одна в своей кибитке, воет, всхлипывает и причитает. Маэстро Антонио купил ее у одного продажного судьи, и в караване она уже двенадцать лет. Мой мозг не мог этого осознать: двенадцать лет оскорблений, плевков, ударов и проклятий. Я решил, что прежде чем навсегда покину маэстро Антонио и его караван уродов, я подарю Антонелле милость, самую большую, какую только возможно, – убью ее, когда она будет спать, если только она вообще когда-нибудь спит.