Здесь следует сказать, что все церковные вольности, буллы и все прочее, чем торгует Папа в своей лавке в Риме, должны быть отменены, не должны приниматься во внимание или должны быть распространены на всех. Но если он продает или дает особые вольности, привилегии, милости, преимущества и права Халле, Венеции, Виттенбергу и прежде всего своему городу Риму, почему бы ему не дать это все всем церквям? Разве не обязан он (у сучьего выпердыша хватает дерзости говорить мне, что я обязан!) делать все, что в его силах, для блага всех христиан, бесплатно, ради Господа, даже стать ради них мучеником? Скажите мне тогда, почему он дает или продает одной церкви, а не другой? Или презренное богатство в глазах Его Святейшества делает такое большое различие между христианами, у которых одно крещение, одно слово, одна вера, один Христос, один Бог и все остальное? Или сторонники Рима хотят, чтобы лил были так слепы ко всему этому, хотя у нас есть глаза, и были так глупы, хотя у нас прекрасная способность суждения, что стали бы поклоняться такой алчности, надувательству и обману? Папа – это пастырь, но лишь когда у вас много денег. И все же сторонников Рима не стыдит его мошенничество, когда он водит нас туда-сюда своими буллами. Их интересуют только деньги, деньги, деньги и ничто другое!
Совет мой таков: если это безрассудство не может быть запрещено, то каждому честному христианину следует открыть глаза и не позволить сбивать себя с пути буллами, печатями и всем их суетным великолепием. Пусть он останется дома в своем приходе и довольствуется лучшим: своим крещением, Евангелием, своей верой, своим Христом и своим Богом, который тот же Бог повсюду. Пусть Папа будет слепым поводырем слепых. Ни ангел, ни Папа не сможет дать вам столько, сколько дает Бог в вашей приходской церкви. Дело обстоит так, что Папа уводит вас от даров Бога, данных вам бесплатно, к своим дарам, за которые вы должны платить. Он дает вам свинец вместо золота, шкуру вместо мяса, шнурок вместо кошелька, ушную серу вместо меда, красивые слова вместо блага, букву вместо духа. Вы все это видите перед своими глазами, но упорно не замечаете. Если вы намереваетесь уехать на небо на его дешевых бесовских безделушках, то эта колесница скоро сломается и вы упадете в Ад, и не во имя Бога живого!
Лев прервал чтение. Он тяжело дышал, ловил ртом воздух. Лицо его опасно побагровело. Я всерьез подумал, что он сейчас доведет себя до сердечного приступа. Лев в гневе швырнул книгу на пол.
– Ваше Святейшество, прошу вас, – это всего лишь риторика крестьянина!
– Я его сожгу, клянусь!
– Язык сточных канав. Я все время слышал такое вокруг себя в детстве в Трастевере. Любая пропитая блядь напишет лучше.
Я с сожалением посмотрел на мемуары, лежащие передо мной на столе. В самом деле жаль, у меня тоже неплохо писалось, пока Лев меня не прервал.
– Я его живым зажарю, Пеппе, – выговорил Лев, немного успокаиваясь. – Я буду смотреть, как он горит в этой жизни, и буду тешить себя мыслью о том, что в следующей он будет гореть вечно. Этот человек – зараза, Пеппе. Его надо уничтожить.
– Да, Ваше Святейшество.
– Что ты там пишешь? Вот там, на столе.
– Ничего.
– Пишешь ничего? Действительно литературное достижение. У других это получилось не нарочно…
– Как у Лютера, – сказал я.
– …но ты делаешь это умышленно. Как умно. Могу я посмотреть этот шедевр, состоящий из ничего?
– Лучше не надо, Ваше Святейшество. Это… ну… довольно личное.
– Как же «ничего» может быть личным?
– Я выразился фигурально, и Ваше Святейшество это прекрасно поняли.
– Не может быть ничего личного в том, что касается Папы.
– Скажите это своей курии, Ваше Святейшество.
– О, я уже пробовал, поверь…
Лев как-то странно и задумчиво посмотрел на меня; его отстраненный взгляд был направлен в себя, и я понял, что его уже нисколько не интересует характер моих записей.
– Ваше Святейшество?
Он вдруг улыбнулся:
– Давай скажу тебе… нет, лучше покажу тебе, что именно я думаю об этом немецком еретике.
– Как угодно Вашему Святейшеству.
Лев расстегнул и снял свою mozetta, аккуратно повесив ее на спинку стула. Он подобрал подризник, заткнул его за пояс. Затем стянул подштанники, подошел к книге Лютера, которая лежала на полу там, куда он ее бросил, и расставил над ней свои пухлые, бледные, безволосые ноги, которые слегка подрагивали. Одной рукой он взялся за пенис и направил его вниз.
– Ваше Святейшество! Только не у меня в комнате!
Протесты были бесполезны. Лицо Льва медленно расплылось в улыбке, а из кончика члена хлынула блестящая, горячая, золотая струя мочи и разлилась по всей An Den Christlichen Adel Deutscher Nation. Через несколько секунд вся книга была мокрой. Лев, крякнув, стряхнул последнюю каплю, которая с тихим всплеском упала на кожаный корешок книги.
– Жаль только, – заметил он, снова надевая подштанники и облачаясь в малиновую mozetta, – что это была не рожа этого немецкого ублюдка.
Он вышел, хлопнув дверью.
1508
Весной 1508 года Барбара и я были наконец приняты в общину верующих. Церемония проходила в домашней часовне магистра, так же как и наше крещение. Присутствовали несколько гостей, среди них была и какая-то госпожа. Все они были одеты в торжественное литургическое золотое одеяние, украшенное замысловатым разноцветным узором. Барбара и я были в простой белой одежде. Магистр встал перед алтарем с черной Мадонной с Младенцем. Рядом с алтарем находился небольшой столик, покрытый золотой материей, и на нем лежали Евангелие от Иоанна Возлюбленного и небольшая чаша из прозрачного стекла, наполненная чистой водой. Там же лежало полотенце. Магистр держал в руках книгу с дорогими иллюстрациями, книгу катаров Rituel de Lyons.
Посмотрев на нас обоих ласковым, но торжественным взглядом, он воскликнул:
– Пеппе и Барбара, любимые дети Отца и Спасителя Иисуса Христа, вы, которые были крещены его святым именем: отрекитесь ото всех идолов и кумиров и презирайте самый святотатственный идол из всех, то есть плотское тело. Очистите сердца от всех демонов нечистоты и заблуждения, чтобы сердца ваши мог посетить Отец и они могли наполниться славой его небесного света! Знайте, что вы вечны и бессмертны, и пусть же смерть сама умрет в вас!
Затем магистр прочел несколько молитв из Rituel de Lyons, которые мне запрещено здесь приводить. Когда он закончил читать, мы по очереди подошли к нему. Он опустил указательный палец в чашу с водой и помазал нам лбы, ладони и стопы, говоря:
– Сын света, войди в общину верующих ныне и присно. Иисус! Иисус! Иисус!
Затем магистр дал нам поцеловать Евангелие от Иоанна.
Взяв нас под руку, он отвел Барбару к женщине, а меня к мужчинам, и мы обменялись поцелуями.
Нагибаясь, каждый мужчина осторожно и нежно прикасался ненадолго своими губами к моим. Затем мы обнимались. Я увидел, что Барбара и та женщина стоят, крепко прижавшись друг к другу. После этого вся компания, с магистром во главе, разразилась долгими теплыми и радушными аплодисментами. Признаюсь, это очень меня тронуло.
Ритуал завершился еще одной молитвой из книги Rituel de Lyons, которую, к сожалению, мне тоже не позволено здесь воспроизвести.
– Сегодня вечером, – сказал магистр, когда мы выходили из часовни, – ты и Барбара впервые примете участие в Ритуале отречения. Теперь, когда вы полноправные члены общины верующих, вам не просто можно присутствовать, от вас требуется присутствие.
Тогда я этого еще не знал, но участию в Ритуале отречения суждено было избавить меня от последних остатков прежней жизни и, более того, сделать меня почти неуязвимым для эмоциональных потрясений. Увидите сами.
Из женщин я узнал только ту, что присутствовала на недавней церемонии, когда нас торжественно принимали в общину верующих. Там находились еще четыре женщины и шестеро мужчин; почти все они были молоды, и никто из них (так казалось) не имел физических изъянов. Я волновался, не будет ли из-за этого нам с Барбарой неловко. В небольшой передней перед входом в часовню мы разделись (и мужчины и женщины вместе) и надели длинные свободные серебряные одеяния. У каждого на груди черным цветом был изображен какой-нибудь гностический знак или символ. Каждый из нас подпоясался черным кожаным поясом с серебряной пряжкой, вид которой был довольно любопытен: