– Увы, это за пределами моих способностей. Я могу писать лишь то, что прекрасно.

Никакой злобы в его замечании явно не было – это просто была констатация факта – так что я не обиделся.

– А не можете сделать меня прекрасным? – спросил я. Это была лишь искра надежды.

Рафаэль помотал головой, и его роскошные струящиеся локоны заколыхались, словно рябь на воде, ласкаемой зефиром.

– Я не могу переделать природу, – сказал он огорченно. – Я могу лишь ей подражать.

И этим мне пришлось удовольствоваться.

– Значит, вы прекрасны, Ваше Святейшество? – спросил я у Льва потом.

– Нет, – сказал он, – но мои деньги прекрасны. – После чего он перднул, издав одновременно жалобный стон боли.

Его Святейшество действительно был поразительный пердун, он был известен своим пердежом. Пердел он с удивительной частотой, с различными степенями длительности и разными запахами. Иногда это происходило в самые неподходящие моменты, например во время назначения кардинала, или во время обеда с послом, или даже во время торжественной мессы. Против этого я просто не могу придумать никакого устройства. Один раз он вонюче протрещал, давая аудиенцию одному прелату папской курии. Мучаясь от смущения и пытаясь любой ценой сохранить достоинство Его Святейшества, жалкий глупый сикофант пробормотал:

– Прошу у Вашего Святейшества прощения.

– А что случилось? – спросил Лев, с совершенно невинным видом вытаращив глаза. – Что ты сделал?

Прелат понимал, что Лев знает о том, что и ему понятно, кто перднул, так что прелат оказался на рогах у неразрешимой дилеммы. Прямо слышно было, как зашевелились водоросли в гнилом пруду у него в башке. Красный от стыда, он сказал смущенно:

– Кажется… хочу сказать, что вполне вероятно… что я, возможно, непроизвольно испустил газы.

С этого момента до самой его смерти (а умер он вскоре после этого, от унижения, как я утверждал всегда) несчастный придурок был известен всему папскому двору как «человек, который, вероятно, перднул».

Один папский подхалим посоветовал однажды собирать испущенный воздух в бутылки, запечатывать в баночки и продавать как объекты поклонения. Лев был в гневе.

– Ты что, хочешь, чтобы я расхаживал с привязанной к жопе банкой? Или мне оповещать весь дом, когда я собираюсь перднуть, чтобы все сбежались с кухонь с банками и бутылками?

Хотя Льву постоянно не хватало денег, даже он не опускался до того, чтобы пердеть в бутылки и продавать их.

Говоря попросту, у Льва постоянно не было денег, так как он постоянно тратил: редкие рукописи, превосходно иллюстрированные книги, баснословные украшения, древние реликвии из отдаленных мест – все, что говорило ему о человеческом мастерстве и изобретательности, о работе человеческой мысли и ходе человеческой истории, он покупал. Это едва ли удивительно, если вспомнить, что в детстве его наставниками были Марсилио Фичино и загадочный, склонный к эзотеризму Пико делла Мирандола. Отец Льва, Лоренцо Великолепный, видно, знал, что такое основательное образование. Кстати, говорят, что не кто другой, как Пико делла Мирандола познакомил Льва впервые с неясным искусством мужеложства, в столь же нежном возрасте, восьми лет, а как раз тогда – предназначенному для высокой церковной должности своим умным гордым, властным, своевольным и действительно великолепным отцом Лоренцо – ему выстригли тонзуру. Пико делла Мирандола, голова которого была напихана оккультной герметической чушью, попытался напихать ею и голову Льва, в чем не преуспел; он также попытался напихать ему жопу, в чем преуспел, думаю, превосходно. Неумеренная любовь к книгам и мужеложству – самое прочное наследие Пико у Его Святейшества. Книги и наносят вред папской казне.

Рим во время правления Льва – это денежный рай для любого рифмоплета, сочинителя пьесок, как приличных, так и неприличных, художника, философа и litterateur; схоласты и классицисты, библиофилы, colporteurs и антиквары наводнили двор. Действительно, когда его избрали, все считали, что Лев введет золотой век для ученых, поэтов и художников, и город был украшен надписями, оповещавшими о приходе эпохи Афины Паллады. Если Юлий II поклонялся военному искусству, ото Льва все ждали поклонения музам; что он действительно и делал, весьма расточительно. Такое поклонение недешево.

Вечером маэстро Рафаэль обедал с нами. Меня сильно раздражало то, что Папа усадил его на мое место, рядом с собой, а меня отправил в конец стола. Я заметил, как Лев печально взглянул на меня, словно говоря: «Знаю, знаю, но я просто от него без ума, так что прости на этот раз!» Ну, на этот раз я не был настроен прощать, так что за грудкой цыпленка, поданной под пряным соусом из безвременника, я нагло завел речь о безумном монахе, прекрасно зная, какое действие это произведет на Льва.

– Ты что-то сказал? – зашипел он на меня, и взгляд его уже был не скорбным, а испепеляющим.

– Да. Я спросил маэстро Рафаэля, что он думает об этом немецком еретике, Лютере.

Рафаэль улыбнулся, и от этой улыбки херувимы и серафимы наверняка пришли в восхищение. Такая улыбка просто непозволительна на человеческом лице. Зевс отдал бы за нее Олимп; во всяком случае, многие титулованные дамы, полагаю, отдали за нее свою честь.

– Боюсь, – произнес он мило, – я не разбираюсь в теологии.

– Теология здесь ни при чем, – ответил я. – Это вопрос политический.

– Да? – сумел выговорить Лев. – И что ты смыслишь в политике, ты, пизденыш?

– Столько же, сколько и Ваше Святейшество, как мне кажется. Германские князья недовольны из-за того, что деньги от продажи индульгенций утекают в Рим…

– Ты хотел сказать, от проповеди индульгенций.

– Ваше Святейшество прекрасно понимает, что это одно и то же. С тех самых пор, как вы заключили сделку с Иаковом Ебелем…

– С Эбером! С Иаковом Эбером! – взвизгнул Лев, ударяя кулаком по столу и разбрызгивая кругом пряный соус. Эбер – это банкир, который ссудил деньги (пошедшие Льву) новому архиепископу Майнцскому для платы за назначение и который осуществлял перевод в папскую казну половины доходов от продажи индульгенций в той епархии. С непревзойденной семитской ловкостью он убедил Альбрехта, что десять процентов от другой половины по праву принадлежат ему, и получил их.

– Только Бог знает, зачем Альбрехту Бранденбургскому Майнцское архиепископство. Вообще, если подумать, то вопрос здесь скорее экономический, чем политический.

Лев запустил в меня недоеденным куском цыпленка, едва не попав мне острой костью в правый глаз.

– Это не совсем вежливо, – заметил я. – Вы смущаете маэстро Рафаэля.

Merde! Все шло в мою пользу, пока я не забылся и не произнес обожаемого имени.

– Рафаэль, – произнес Лев, опять повредившись в рассудке. И Рафаэль снова улыбнулся. На этот раз он улыбнулся прямо Льву, и теперь даже если бы я предположил, что следующим Папой будет Лютер, то это не возымело бы уже никакого действия.

Потом, находясь в благодушном настроении, так как Рафаэль принял предложение остаться на ночь в папских апартаментах, он упрекнул меня:

– Ты был очень непослушен, Пеппе. Мне прямо хочется тебя отшлепать.

К своему ужасу, я заметил, что во взгляде Льва появилась какая-то странная задумчивость, словно он втайне взвешивал все «за» и «против», решая, не осуществить ли на деле свою угрозу.

– Даже не думайте об этом, – сказал я.

Сегодня утром я видел, как Рафаэль выходил из кабинета Льва с мечтательным, задумчивым выражением на своем красивом лице, и я подумал: «Интересно…» Интересно же мне было вот что: удалось ли наконец или нет Его Святейшеству сорвать запретный плод. Я последовал за Рафаэлем, когда тот мечтательно плыл по коридору, как живой канефор; я хотел посмотреть, нет ли у него сзади на рейтузах предательских пятен крови, – посмотреть мне было не очень трудно, так как его небольшие упругие ягодицы находились лишь примерно на фут ниже уровня моих глаз. Но очень скоро он почувствовал мое присутствие, повернулся и преградил мне путь.