Расспрашиваю у Вали подробности. Да, они с дедом во чтото играли.. Да, Валя объявила, что пора закругляться, дала им еще пять минут... Игру они успели благополучно закончить, и дед отправился к телевизору. Ксенька же, проходя с мамой через большую комнату, вдруг опять потянулась к деду: "Иггать!" ("р" пока не выговаривает).

Уставшая за день Валя сказала ей строго: "Тебе пора спать!" Но Ксенька, вначале так послушно шедшая умываться заупрямилась: у нее перед глазами был ее любимый дед, ее дружок, ее приятель, с которым - по общему семейному мнению- у нее игры получались лучше всего. И дед никуда не спешил, не намеревался спать - спокойно сидел у телевизора, готовый сор.ваться с места на ее зов, как это не раз бывало...

А ее ведут в ванную, чтобы потом уложить в постель... Несправедливость!

Пожалуй, да, причина конфликта- и в остром чувстве неравенства: то "на равных" играла с дедушкой, то вдруг ее укладывают, а его - нет.

Я заметил: Ксенька как-то очень обиделась, когда мама засмеялась над одной из ее забавных выходок... Насупилась, сердито махнула рукой в мамину- сторону... Два с половиной года, а уже уловила насмешку, почувствовала себя задетой!

Странно, почему мы считаем .такую обидчивость у детей чрезмерной, преждевременной, будто она-привилегия взрослых? У детей она даже естественнее, потому что их зависимое положение среди взрослых порождает ее. Замечено: невысокие люди чрезмерно самолюбивы и ранимы. А ведь ребенок в семье, маленький, слабый, постоянно - среди высоких и сильных.

К тому же взрослым можно все: самим выходить на улицу, ездить в метро, зажигать газ, пользоваться блестящими, интересно лязгающими ножницами, самим покупать мороженое и конфеты и есть их тогда, когда вздумается. А ему, ребенку, этого нельзя, и он должен уговаривать, упрашивать, умолять взрослого. Тот же почему-то не соглашается, пускаясь в путанные, неубедительные объяснения, от которых желанный предмет становится еще желаннее!

Мы, взрослые, попав в аналогичное положение, тут же находим резкое осуждающее слово: "Произвол!" И, осудив, несколько успокаиваемся. Ребенок же еще не может подобрать слово, которое хоть отчасти облегчило бы его душу. Он видит, что взрослые намереваются развлекаться, уложив его спать в самый счастливый миг его жизни - и все в нем протестует.

Так надо ли ..переламывать" его, доводить до крика, до слез, до состояния, которое взрослый'может выразить словами: "Все равно лбом стену не прошибешь?!" Ведь ребенок уснет с этим чувством несправедливости, запомнит его, сживется с ним. И, став взрослым, не будет протестовать даже тогда, когда обнаружится уже не мнимая, а явная несправедливость.

Не знаю, что- именно должна была сделать Валя в этом случае. Но твердо уверен -тащить ревущую Ксенькуза руку в ванную не следовало. Может быть, надо было дать ей и деду еще пять-десять минут на игру (не поломался бы режим из-за этих минут!). Или выключить телевизор и поручить умывание деду. Или просто ласково поговорить с Ксенькой. Ее ведь убеждают не аргументы-я не раз замечал,-а интонации.

Если бы вот так, как здесь, в дневнике, последовательно и достаточно спокойно я смог изложить свою догадку Вале!

Но я видел лишь усталое упорное отчуждение в ее глазах, нежелание вникать в обнаруженные мною сложности. И - торопился, говорил сумбурно, а когда она возражала - сердился. И явно не убедил ее.

- Может быть, и есть у нее этот комплекс, только мне уже некогда было вникать... Но что я твердо знаю - ваши бесконечные игры с Ксенькой идут ей во вред.

Поразительное непонимание! Ведь еще задолго до рождения Ксеньки мы с Валей решили: организуем жизнь ребенка так, чтобы совершенно не было принуждения, лучше нарушить режим дня, чем травмировать неокрепшую душу насилием.

Нет, тут что-то не так, не могла Валя этого не понимать.

Скорее всего устала, не вслушалась в мои доводы.

Я стоял в кухне у окна- смотрел, как при свете прожекторов на той стороне улицы подъемный кран, сигналя, несет часть стены с проемами для окна и двери на шестой этаж будущего дома. Подумалось: до чего же быстро сейчас строят.

Совсем недавно здесь был пустырь, заваленный каким-то хламом, и тянулись вдоль дороги слепленные из жести кривые гаражи, разной высоты и окраски. А сейчас- уже шесть этажей выросло.

Почему-то эта ночная картина меня успокаивает.

Настраивает на деловой лад.

Запись 5-я

СОВСЕМ ДРУГОЙ

ЧЕЛОВЕК

О стрекозе, вертолете

и умении любить

детей такими,

какие они есть

В дальнем углу парка мы бродили с ней часа два. Трудно признаться, но нужно: к концу второго часа она меня начала раздражать.

Сам этот факт угнетает: неужели я люблю свою дочь только"на расстоянии"?

Попробую записать, как эти два часа прошли.

Она пряталась от меня за стволами деревьев, собирала зачем-то в траве сухие ветки, носилась с божьей коровкой на ладони и спрашивала: "А что она сейчас думает?" Я наспех сочиняю ее "внутренний манолог": "Что это за великан несет меня на руке? Боюсь, как бы он меня своей огромной ручищей не раздавил... Нет, он со мной бережно обращается, он добрый великан, по глазам вижу".

Монолог Ксеньке нравится - ей приятно осознавать себя великаном. Она смотрит на свою маленькую руку, которая, оказывается, может быть для ползущего по ней существа "ручищей", и смеется. Потом убегает за дерево, но через минуту возвращается: "А сейчас что думает?" Импровизирую: "Как полетать хочется и на траву сесть, на солнце погреться. Наверное, меня великан отпустит". Этот монолог Ксеньке явно не нравится. Она на секунду задумываете^ и говорит: "Вот тебе как тепло у великана, тепло-тепло! Никуда не хочется!" Она держит руку так, чтобы на нее не падала подвижная тень от колеблющихся над нами ветвей, "греет" божью коровку на солнце. Через минуту опять убегает. И - снова возвращается:

"А что сейчас думает?"

Наконец, после пятого или шестого монолога божьей коровке все это крепко надоедает- она выпускает из-под празднично-алого панциря прозрачные крылья и улетает.

Теперь Ксеньку интересует, о чем думают деревья, трава, сухие ветки, из которых она соорудила "теремок", облака, плывущие над парком, лягушка, прыгнувшая из травы в захламленное обмелевшее озерцо. Больше всего ей в этой игре нравится представлять, какой она, Ксенька, им кажется: лягушке Гуливером. дереву- козленком (тут она минут пять прыгала по траве и блеяла), облакам - муравьем.

"А лягушка- хорошая или злая?"- вдруг-спрашивает.

"Нормальная", -отвечаю. (Я выхожу из себя, когда читаю детские книжки, где животные выведены то добрыми, то злыми.

Зачем дезориентировать ребенка? Он должен знать, что животный мир и человеческое общество живут по разным законам.)

"А что она ест?" - продолжает Ксенька о лягушке. "Комаров".

Это сообщение погружает ее в недолгую задумчивость, что, впрочем, не мешает ей мельтешить между деревьями, прыгать на одной ноге по берегу озерца, наступать на сухие ветки, наслаждаясь резким, как выстрел, треском. "А комарам больно? - уточняет она. - Что он и тогда думают?" "Они не думают.

Они не умеют думать".

Ксенька убегает, потом возвращается и говорит: "Они думают, какая лягушка плохая". И опять убегает. А еще через минуту сообщает убежденно: "Лягушка хорошая, она ест траву.

Комары носят ей траву в воду. Собираются - много-много! - и все хватают и несут и кидают". Она рвет траву и бросает ее в воду.

Та-ак! Вот к чему привела игра в "монологи". По ее представлениям, все вокруг живут в дружбе и согласии. Эдакий розовый мир, лишенный противоречий, трудностей, борьбы.

Пытаюсь ей объяснить, как в природе все взаимосвязано: вот жучки-короеды точат дерево, а дятел выковыривает их и ест.

"Значит, они злые, - говорит Ксенька о жучках, - надо, чтобы дятел их всех съел". "А если он всех съест и их больше не будет, то дятел умрет. Ему же больше нечего будет есть! Значит, нужно, чтобы жучки эти были всегда".