— Здорово живешь, Гаврила Василич!..

— Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.

Прохор снял шапку, поздоровался с старухой и сел на лавку в передний угол.

— Ну, и погодка пришла, снегу надуло — не пройдешь!..

— Да, снега̀ нынче рано упали… В старину в эту пору скотина на подножном корму ходила.

На минуту тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный и твердый, сказал:

— Постарел ты, парень, в чужих краях!

— Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! — улыбнулся Прохор.

Заикнулась было старуха:

— Петра нашего…

— Замолчи-ка, баба!.. — строго прикрикнул Гаврила. — Дай человеку опомниться с морозу, успеешь… узнать!..

Поворачиваясь к гостю, спросил:

— Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?

— Хвалиться нечем. Дотянул до дома, как кобель с отбитым задом, и то — слава богу.

— Та-а-ак… Плохо́ у турка жилось, значица?

— Концы с концами насилу связывали, — Прохор побарабанил по столу пальцами. — Однако и ты, Гаврила Василич, дюже постарел, седина вон как обрызгала тебе голову… Как вы тут живете при советской власти?

— Сына вот жду… стариков нас докармывать… — криво улыбнулся Гаврила.

Прохор торопливо отвел глаза в сторону. Гаврила приметил это, спросил резко и прямо:

— Говори, где Петро?

— А вы разве не слыхали?

— По-разному слыхали — отрубил Гаврила.

Прохор свил в пальцах грязную бахромку скатерти, заговорил не сразу.

— В январе, кажись… ну да, в январе, стояли мы сотней возле Новороссийского города… Город такой у моря есть… Ну, обныковенно стояли…

— Убит, што ли?.. — нагинаясь, низким шопотом спросил Гаврила. Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.

— Стояли, а красные прорывались к горам, к зеленым на соединенье. Назначает его, Петра вашего, командир сотни в раз’езд… Командиром у нас был под’есаул Сенин… Вот тут и случись… понимаете…

Возле печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла к кровати, крик распирал ей горло:

— Не вой!!. — грозно рявкнул Гаврила, и, облокотясь о стол, глядя на Прохора в упор, медленно и устало проговорил:

— Ну, кончай!

— Срубили!.. — бледнея выкрикнул Прохор и встал, нащупывая на лавке шапку. — Срубили Петра… на-смерть… Остановились они возле леса, коням передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу… — Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку.

— Петро черк за луку, а седло коню под пузо… Конь горячий… не сдержал, остался… Вот и все!..

— А ежели я не верю?.. — раздельно сказал Гаврила.

Прохор не оглядываясь торопливо пошел к двери.

— Как хотите, Гаврила Василич, а я истинно… Я правду говорю… Гольную правду… Своими глазами видал…

— А ежели я не хочу этому верить?!. — багровея захрипел Гаврила. Глаза его налились кровью и слезами, разодрав у во̀рота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову:

— Одного сына убить?!.. Кормильца?!. Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!.. Слышишь ты?!.. Брешешь! Не верю!.. · · ·

А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу валенками, прошел на гумно и стал у скирда.

Из степи дул ветер, порошил снегом, темень черная и строгая громоздилась в голых вишневых кустах.

— Сынок! — позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и не двигаясь, не поворачивая головы, снова позвал:

— Петро!.. Сыночек!..

Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл глаза.

В станице поговаривали о продразверстке, о бандах, что шли с низовьев Дона. В исполкоме на станичных сходах шопотом сообщались новости, но дед Гаврила ни разу не ступнул на расшатанное исполкомское крыльцо, надобности не было, потому о многом не слышал, многого не знал. Диковинно показалось ему, когда в воскресенье после обедни заявился председатель, с ним трое в желтых куценьких дубленках, с винтовками.

Председатель поручкался с Гаврилой и сразу как обухом по затылку:

— Ну, признавайся, дед, хлеб есть?

— А ты думал как, духом святым кормимся?

— Ты не язви, говори толком, где хлеб?

— В амбаре, само собой.

— Веди.

— Дозволь узнать, какое вы имеете касательство к мому хлебу?

Рослый, белокурый, по виду начальник, постукивая на морозе каблуками, сказал:

— Излишки забираем в пользу государства. Продразверстка, слыхал, отец?

— А ежели я не дам? — прохрипел Гаврила, набухая злобой.

— Не дашь? — Сами возьмем!..

Пошептались с председателем, полезли по закромам, в очищенную смугло-золотую пшеницу накидали с сапог снежных ошлепок. Белокурый закуривая решил:

— Оставить на семена, на прокорм, остальное забрать, — оценивающим хозяйским взглядом прикинул количество хлеба и повернулся к Гавриле.

— Сколько десятин будешь сеять?

— Чортову лысину засею!.. — засипел Гаврила, кашляя и судорожно кривляясь. — Берите, проклятые!.. Грабьте!.. Все ваше!..

— Што ты осатанел, што ли, остепенись, дед Гаврила!.. — упрашивал председатель, махая на Гаврилу варежкой.

— Давитесь чужим добром!.. Лопайте!..

Белокурый собрал с усины оттаявшую сосульку, искоса умным насмешливым глазом кольнул Гаврилу, сказал с спокойной улыбкой:

— Ты, отец, не прыгай! Криком не поможешь. Что ты визжишь, аль на хвост тебе наступили? — и, хмуря брови, резко переломил голос:

— Языком не трепи!.. Коли длинный он у тебя — привяжи к зубу!.. За агитацию… — не договорив, хлопнул ладонью по желтой кобуре, перекосившей пояс, и уже мягче сказал:

— Сегодня же свези на ссыппункт!

Не то, чтобы испугался старик, а от голоса уверенного и четкого обмяк, понял, что в самом деле криком тут не пособишь. Махнул рукой и пошел к крыльцу. До половины двора не дошел — дрогнул от окрика дико хриплого:

— Где продотрядники?!.

Повернулся Гаврила — за плетнем, вздыбив приплясывающую лошадь, кружится конный. Предчувствие чего-то необычайного дрожью подкатилось под колени. Не успел рта раскрыть, как конный, увидев стоявших возле амбара, круто осадил лошадь и, неуловимо поведя рукой, рванул с плеча винтовку.

Сочно треснул выстрел, и в тишине вслед за выстрелом, на короткое мгновение облапившей двор, четко сдвоил затвор, патронная гильза вылетела с коротким жужжаньем.

Оцепененье прошло: белокурый, влипая в притолку, прыгающей рукой долго, до жути, тянул из кобуры револьвер, председатель, приседая по-заячьи, рванулся через двор к гумну, один из продотрядников упал на колено, выпуская из карабина обойму в черную папаху, качавшуюся за плетнем. Двор захлестнуло стукотнею выстрелов. Гаврила с трудом оторвал от снега словно прилипшие ноги и тяжело потрусил к крыльцу. Оглянувшись, увидел, как трое в дубленках недружно, врассыпную, застревая в сугробах, бежали к гумну, а в радушно распахнутые ворота клубясь хлынули конные.

Передний в кубанке, на рыжем жеребце горбатясь, приник к луке и перекружил над головою шашку. Перед Гаврилой лебедиными крыльями мелькнули концы его белого башлыка, в лицо кинуло снегом, брызнувшим из-под лошадиных копыт.

Обессиленно прислонясь к резному крыльцу, Гаврила видел, как рыжий жеребец подобравшись взлетел через плетень и закружился на дыбках возле початого скирда ячменной соломы, а кубанец, свисая с седла, крест-на-крест рубил ползающего в корчах продотрядника…

На гумне обрывчатый неясный шум, возня, чей-то протяжный рыдающий вскрик. Через минуту гулко стукнул одинокий выстрел. Голуби, вспугнутые было стрельбой и вновь попадавшие на крышу амбара, сорвались в небо фиолетовой дробью. Конные на гумне спешились.

По станице неумолчно плескался малиновый трезвон. Паша — станичный дурачок — взобрался на колокольню и по глупому своему разуму хватил во все колокола, вместо набата вызванивая пасхальную плясовую.

К Гавриле подошел кубанец в наброшенном на плечи белом башлыке. Лицо его горячее и потное подергивалось, углы губ слюняво свисали вниз.