С каким наслаждением он снова ими любовался! Но в то же время он был сбит с толку, он был расстроен, потому что не мог отличить головы от хвоста ни у одного из своих маленьких животных. Они скользили сначала в одном каком-нибудь направлении, затем останавливались, поворачивались и плыли назад с такой же быстротой, не делая больше никаких поворотов. Значит, у них должны быть головы и хвосты! У них должна быть печень, должны быть мозги и кровеносные сосуды! Он перенесся мыслью на сорок лет назад, когда с помощью своей всемогущей линзы он обнаружил, что мухи и сырные клещи, казавшиеся такими простыми и грубыми невооруженныму глазу, оказались так же сложно и совершенно устроенными, как человеческие существа.

Но как он ни изощрялся со своими лучшими линзами, его маленькие животные оставались все теми же простыми палочками, шариками и пробочниками. Он утешился тем, что стал вычислять для Королевского Общества предполагаемую величину диаметра невидимых кровеносных сосудов у микробов, ни разу не позволив себе, конечно, ни малейшего намека на то, что он когда-либо видел эти кровеносные сосуды; ему хотелось только поразить воображение своих патронов рассуждениями об их невообразимо малой, сказочно ничтожной величине!..

Если Антонию Левенхуку не удалось обнаружить зародышей человеческих болезней, если у него не хватило воображения для того, чтобы понять смертоносную роль своих ничтожных зверюшек, он все-таки доказал, что его еле видные зверьки могут пожирать и убивать живые существа, которые во много раз больше их самих. Он стал возиться с ракушками и моллюсками, которых выуживал из каналов Дельфта. Он находил массу зародышей внутри матерей. Он пытался искусственно вырастить эти зародыши в стакане воды, взятой из канала.

— Удивляюсь, — бормотал он, — почему наши каналы не набиты битком этими ракушками, если внутри каждой матери есть такая масса зародышей?

День за днем он шарил в своем стакане с вязкою массой эмбрионов[25]); он наводил на них свою линзу, чтобы проверить, насколько они выросли. Но что это? С изумлением он увидел, что мягкое вещество моллюсков совершенно исчезло из своих твердых оболочек, — оно было сожрано мириадами микробов, которые жадно атаковывали ракушек…

«Жизнь существует за счет жизни, — это жестоко, но такова божья воля, — размышлял он. — И все это, конечно, к нашему благополучию, потому что если бы маленькие животные не съедали молодых моллюсков, наши каналы оказались бы переполненными ими до краев, — ведь в каждой матери такая масса зародышей!»

Таким образом Антоний Левенхук все принимал и все хвалил, и в этом он был сын своего времени, потому что в его век искатели еще не вступили в поединок с богом, подобно Пастеру[26]), пришедшему после них, и не грозили кулаками по адресу матери-природы за ее бессмысленную жестокость к человечеству, к своим многочисленным детям…

Ему минуло восемьдесят лет, и, несмотря на исключительно крепкий организм, его зубы все-таки расшатались; он не жаловался на приход неумолимой зимы в его жизни; он вырвал старый зуб и направил свою линзу на маленьких созданий, которые он нашел в пустом корне, — почему бы лишний раз на них не взглянуть? Может быть в них окажутся некоторые детали, которые он просмотрел во время сотни предыдущих исследований!

Когда ему исполнилось восемьдесят пять лет, собравшиеся к нему друзья стали уговаривать его бросить занятия и уйти на покой. Он нахмурил лоб и широко открыл свои еще блестящие глаза:

— Плоды, созревающие осенью, сохраняются дольше всех! — сказал он им.

Он называл восьмидесятипятилетний возраст своею осенью!..

Левенхук был демонстратором. Ему очень нравилось слышать ахи и охи людей, — конечно, философов и любителей науки, — которым он разрешал смотреть в свой еле видимый фантастический мир и которым он писал свои нескладные удивительные письма. Но он не был учителем…

«Я никогда никого не учил, — писал он знаменитому философу Лейбницу[27]), — потому что, если бы я стал учить одного, мне пришлось бы учить и других… Мне пришлось бы отдать себя в рабство, а я хочу оставаться свободным человеком».

«Но искусство шлифования линз и наблюдения над открытыми вами маленькими созданиями исчезнет с лица земли, если вы не будете обучать молодых людей», — ответил Лейбниц.

«Профессора и студенты лейденского университета уже много лет назад были взволнованы моими открытиями; они наняли себе трех шлифовальщиков линз для того, чтобы они обучали студентов, а что из этого вышло?» — писал в ответ упрямый голландец. — «Насколько я могу судить, — ровно ничего, потому что конечною целью всех этих курсов является либо приобретение денег посредством знания, либо погоня за почетом с выставлением напоказ своей учености, а эти вещи не имеют ничего общего с открытием тайн, скрытых от человеческих глаз. Я убежден, что из тысячи человек не найдется и одного, который был бы в состоянии преодолеть всю трудность этих занятий, ибо для этого требуется колоссальная затрата времени и денег, и человек должен быть всегда погружен в свои мысли, если хочет чего-либо достичь».

Таков был первый охотник за микробами. В 1723 году, когда он лежал на смертном одре в возрасте девяноста одного года, он послал за своим другом Гугли. Он не мог уже поднять руку. Его когда-то блестящие глаза были подернуты мутной пеленой, и веки начинали быстро склеиваться цементом смерти. Он еле слышно прошептал:

— Гугли, друг мой… будь так добр перевести… эти два письма на столе… на латинский язык… Пошли их в Лондон… Обществу…

Так он сдержал свое обещание, данное пятьдесят лет назад; и Гугли, отправляя эти последние письма, сделал к ним следующую приписку: «Я посылаю вам, ученые, этот последний дар моего покойного друга, в надежде, что вам приятно будет услышать его заключительное слово…»

ЗА БАЙКАЛЬСКИМ ОМУЛЕМ

Рассказ В. Ветова[28])

— Еще кусочек омулька… Возьмите вот этот: он пожирнее… Ну, что скажете?.. Хорошо?.. Не правда ли, тает во рту?

И Иван Иванович, прищурив глаз, с явным удовольствием следил за тем, как пропадали у меня во рту розоватые жирные кусочки рыбы.

Я наслаждался и вкусной рыбой и сознанием того, что наконец-то избавился рт вагона, в котором сегодня утром прибыл в, Иркутск, отмахав по железной дороге 5 000 километров, отделяющих его от Москвы.

Прямо с поезда отправился я по указанному адресу к любезному Ивану Ивановичу, и мы только что купили с ним свежепросоленных омулей под навесом омульщиков на набережной реки Ангары» Эти омуля еще сегодня были привезены сюда с Байкала на большой мореходке[29]) рыбаками-бурятами. Мы купили их прямо из лагуны, то-есть большой деревянной кадушки.

Признаться, вид омуля несколько разочаровал меня: это небольшая длинная серебристая рыба весом менее одного кило, по виду напоминающая сига/Вкус омуля, однако, замечательный. Свежепросоленный омуль превзошел все мои ожидания: более нежное и вкусное мясо мне до сего времени редко случалось есть.

— Бесподобно!.. Прекрасная рыба!.. — похвалил я омулей.

— А ведь это свежепросоленные… Свеженькие — еще вкуснее. Вот когда вы поедете на самый Байкал и когда отведаете свеженьких, только что пойманных, да тут же при вас испеченных на палочке над костром, — вы еще не то скажете!.. Эх, голубчик, сколько еще вкусностей предстоит вам испробовать!.. Вас впереди ожидает уха!.. Омулевая уха — это не что-нибудь: в ней одного жира на палец!.. А икра?!. Осетровая икра и в подметки не годится омулевой! Да-с… У нас ведь и осетры водятся, и байкальская осетрина не хуже вашей волжской, даю честное слово!