Я в нерешительности отступил обратно. Стрелять мне не хотелось. Выход из положения дал сам эсдергха. Заметив мое колебание, он выскочил из расщелины, несколько раз подпрыгнул на месте, загнув хвост, и большими скачками бросился ко мне. Я побежал назад на скалу.
Эсдергха бежал за мною, злобно шипя и стараясь ударами хвоста сбить меня с ног. Я отбивался от него прикладом ружья. Внезапно он отскочил, присел и большим прыжком бросился мне в лицо. Острые зубы встретили ложе винтовки. Я выхватил револьвер и выстрелил ящеру в голову.
Эсдергха высоко подпрыгнул и упал набок с жалобным повизгиванием, словно скулящий щенок. Мне стало его жалко. Он несколько раз дернулся, колотя извивающимся хвостом по земле, и замер с раскрытыми выпученными зелеными глазами…
Убедившись, что ящер мертв, я осмотрел его и измерил. Он был длиною в четыре шага. Раздвоенный язык на конце был жесткий, роговой. На спине — также жесткие роговые щитки. Пятипалые лапы оканчивались острыми когтями.
Чиркнув спичкой, я вошел в трещину и в глубине ее увидел кучку грязновато-белых продолговатых яиц, величиной с куриные. Они лежали в мягкой песчаной ямке. Теперь я понял, отчего эсдергха— очевидно, самка — так защищала вход в эту расщелину, и мне опять стало досадно на это ненужное убийство…
День кончался. Солнце село в багровые тучи, и ни одна новая точка не оживляла горизонт. Он был пуст, как и утром…
Прошла ночь, полная кошмарных снов.
Я лежал, завернувшись в бурку, подложив под голову камень так, чтобы уши были открыты и я мог слышать каждый шорох. В бреду ночи мне чудилось, что оживший эсдергха, хныча лезет на меня, что из степи скачут басмачи и я захлебываюсь в соленой воде колодца. Я просыпался под вой шакалов, заливавшихся дьявольским визгом и смехом. Они подходили совсем близко, подбираясь к трупу эсдергхи, и я отпугивал их камнями.
Настало утро, такое же, как и вчера. Быть может, последнее утро в моей жизни… Пустыня сверкала в солнечных лучах; ветер свистел, выводя тоскливые песни…
Я поднялся, усталый от проведенной ночи, с напряженными от ожидания нервами. Вынув часы, я стал высчитывать, когда должен вернуться Ходжом, если только он захочет и сможет вернуться…
Если он выехал сегодня на рассвете или раньше, то часам к одиннадцати или двенадцати должен быть здесь. Я решил, что буду его ждать до вечера. А потом, если он не приедет…
Трепетно, не обращая внимания на солнце, на жажду от соленой воды, уже без всякой сонливости оглядывал я горизонт, надеясь заметить между холмами белую папаху и красный халат.
Глаза, воспалившиеся и полуослепшие, напрягались, вглядываясь в далекий горизонт. Я сидел на скале, обхватив колени руками, уже не обращая внимания на то, что могу быть замечен: Лишь бы что-нибудь новое мелькнуло в этой клубящейся дали! Лишь бы появилась на горизонте новая точка, несущая спасение или смерть!
Прошло еще несколько томительных часов. Было без двадцати минут два. Ходжом давно должен был вернуться. Я вскакивал и, вытягиваясь во весь рост, осматривал горизонт.
Лежавший позади меня огромным бревном труп эсдергхи распух и издавал зловоние. Шакалы местами прогрызли ему горло и живот, и тонкие желтые кишки лежали, как расползшиеся черви.
Я поминутно глядел на часы. Разумеется, Ходжом никогда не приедет…
Что там вдали?.. Между холмами движется маленькая точка, совсем маленькая, поминутно скрывающаяся в барханах. От радости я был готов кричать, стрелять из ружья и бежать ей навстречу! Я схватил винтовку и, подняв дуло кверху, хотел было выстрелить, но вдруг заметил… За первой точкой двигалась вторая, третья — и так я насчитал восемь точек.
Я замер на скале с поднятым ружьем.
«Продал Ходжом!.. Продал!.. Значит, смерть!.. Неминуемая смерть! Недаром коршуны кружатся над моей головой… Эх! Поверил один раз на совесть!.. Но нет!.. Даром я свою жизнь не отдам!.. Я перестреляю из прикрытия всех их коней!.. Я буду биться до последнего патрона, который приготовлю для себя!.. Иначе басмачи сожгут меня живым или выкроят ремни из моей спины…»
Я вспомнил об эсдергхе. Лучшей защитой было засесть в расщелине, где было его гнездо. Я пригнулся и осторожно сполз со скалы, потом внес в расщелину несколько камней и заложил ими вход. Пересчитав патроны, я отложил один отдельно… Затем я собрал все бывшие со мной документы, письма, ценные вещи и зарыл под камнем…
Выглянул из расщелины. Можно было уже различить семь всадников в разноцветных халатах, только один был полуголый и сидел на лошади в одних штанах. На одном из всадников была белая папаха, и под ним я узнал стройный силуэт Италмаза. Из расщелины было видно как раз то место, где мы с Ходжомом доставали воду из колодцев. Всадники, увешанные патронами, с винтовками за плечами, подъезжали, перебрасываясь словами. Один конь шел в поводу, нагруженный мешками и тюками. Мне показалось, что в этом коне я узнаю рыжего жеребца Ходжома…
Крепко сжимая винтовку, я готовился к отпору. Всадники подъехали к колодцам, не предпринимая никаких мер предосторожности и не обращая никакого внимания на скалы. В этом мне почудилась какая-то военная хитрость, и я продолжал ждать. Они соскочили с коней, спутали им ноги и вбили приколы в землю. Только полуголый всадник продолжал сидеть на коне, опустив голову.
Двое басмачей стали разыскивать в колодцах годную воду. Трое пошли по пескам, ломая саксаул для костра, а один, коренастый, низкого роста басмач, в белой папахе, как у Ходжома, и ярком пятнистом, халате, подошел к сидевшему на лошади полуголому человеку. Схватив за плечи, он грубо стащил его на землю. У полуголого человека руки были связаны за спиной и лицо было в крови. Мне казалось странным, что среди басмачей не было ни одного, похожего на Ходжома. Схватив пленника за связанные сзади руки, басмач поволок его к колодцам. Связанный человек отбивался и делал попытки развязать руки. Коренастый басмач повалил его на землю и, ударяя нагайкой, стал о чем-то спрашивать. Лежавший на земле молчал. Мне страшно хотелось перестрелять басмачей, но я не был уверен, что успею это сделать раньше, чем прибегут ушедшие за саксаулом. Я сдержал себя и ждал.
Басмач прокричал ругательство, сунул пленнику в ноздри два пальца и оттянул его голову назад совсем так, как это делают баранам, которым хотят перерезать горло. Другою рукой он полез за ножом.
В отчаянно вырывавшемся пленнике я внезапно узнал Ходжома. Двое других басмачей, бросив ведра, подошли и, упершись руками в бока, хохотали. Еще мгновение — и горло Ходжома будет перерезано от уха до уха острым текинским ножом. Неужели я не выручу его?
Я положил ружье на камень и, прицелившись басмачу в голову, выстрелил…
Державший пленника басмач дико вскрикнул, покачнулся и упал на Ходжома. Двое других испуганно замерли, пораженные неожиданным выстрелом. Вторым выстрелом я уложил другого басмача. Третий, схватившись за голову и пригнувшись к земле, бросился к коням и вскочил на первого попавшегося, забыв, что у него спутаны ноги. Я сбросил его с седла третьим выстрелом.
Кони взбесились, сорвались с арканов и бросились в степь. Неуклюже прыгая на спутанных ногах, они разбегались по пескам. Трое басмачей, собиравших саксаул, побежали к ним, поймали ближайших и без оглядки поскакали в барханы.