Ерго сидел в кофейне на Трапезундской улице. Он был весел и горд. На его столике рядом с маленькой кофейной чашкой стояла бутылка вина. Боцман наливал из нее всем желающим. Каждый второй завсегдатай кофейни держал в руках газету. В ней был напечатан портрет Ерго. В мичманке, в синем кителе, на котором блестели три ордена и четыре медали. Рядом с фотографией крупными буквами было написано: «Боцман Халваши остается в строю».

В очерке рассказывалось о Старой гавани, о сотнях тонн металлолома, которые направляются из ее ворот на металлургические заводы, и об инвалиде войны, делающем свое, очень нужное людям дело. Вспоминалось и о том, как воевал Ерго. С первого дня войны и до осени 1944 года, до того пасмурного, туманного вечера, когда был потоплен немецкой подводной лодкой военный транспорт «Крым».

— Олан! — говорил Ерго, хлопая по плечу сидевшего рядом с ним рыбака. — Ты помнишь, какой это был отличный пароход! До войны он ходил Батум — Одесса. Он был белый, как молодой лебедь, и вся команда носила белые форменки. А потом его сделали боевым транспортом. Его перекрасили, и он стал возить морскую пехоту, боеприпасы и эвакуированных. И я был на нем боцманом, олан! А капитаном был Борисов Иван Алексеевич. Давай выпьем за его здоровье!

— За упокой выпьем, Ерго. Ва, какой может быть здоровье у капитана Борисова? Из всей команды «Крыма» живой уцелел ты один.

Это сказал Серапион. Он сидел, как всегда, в углу, за своим столиком, и его узкое лицо тонуло в облаках табачного дыма.

Ерго поднял руку, и вся кофейня, притихнув, посмотрела на боцмана.

— Я пью за здоровье капитана Борисова, — повторил он твердым голосом. — Такие люди, как капитан «Крыма», не могут без звука исчезнуть с земли. Он жив, и я пью за его здоровье!

Посетители кофейни одобрительно закивали головами. Конечно, боцман же видел, как «Крым» удержался на плаву. Борисов мог попасть в плен. Придет время, и все узнают, что случилась с капитаном в тот вечер. Раз Ерго говорит, значит, все так. Боцман уважаемый человек и хороший моряк. Не зря же его портрет напечатали в газете.

— Плен, это пожалуйста, это может быть, — согласился Серапион. — В плен много народу попадало. Только из плена люди назад вернулись. Кто хотел, конечно, а кто не хотел — там остался.

— Зачем остался? — глухо спросил Ерго.

— Ва, как зачем? Вернешься из плена — спросят: где попал, почему попал, что в плену делал? Все погибли, а ты в плену оказался. Ва, как нехорошо, граждане, получается! Некрасиво. — Серапион покрутил маленькой ушастой головой, ища одобрения своим словам. Кофейня настороженно молчала.

— Говори дальше! — сказал Ерго.

— Чего дальше говорить? Давай будем пить за здоровье Борисова. Капитан — везде капитан. Можно русский пароход водить, можно турецкий, можно английский. Правила морские одинаковые, и машины на судах тоже одинаковые. Его отец удрал же в двадцать первом году, и ничего. Наверное, неплохо живет там, не жалуется, как думаете, а? — Серапион захихикал.

Красильщику нравилось, что все внимательно слушают его умные речи, и что в кофейне необычно тихо, даже слышно, как за занавеской гремит чашками старая Марго. Надо быть очень умным и уважаемым человеком, чтобы заставить всю кофейню молчать и слушать. Серапион надулся от важности. Он даже не заметил, как, отодвинув бутылку с вином, поднялся из за своего столика боцман Ерго.

— Да, капитан — это есть капитан, — продолжал рассуждать красильщик. — Он всегда наверху будет стоять, на мостике. Хо-хо-хо!.. Только вот жаль — жена у него красивая осталась. Ва! Зачем ждет? Кого ждет? Сколько можно ждать? Что, других капитанов мало, да? ..

Договорить Серапион не успел. Ерго схватил его за волосы и сунул носом в чашку с недопитым кофе. Чашка была совсем маленькая, из тонкого белого фарфора. В ней поместился лишь кончик длинного серапионовского носа. Боцман, не останавливаясь, тыкал его лицом в стол до тех пор, пока чашка не раскололась пополам.

— Чашка за мой счет, — сказал лысый толстяк, разливавший за стойкой кофе из медных турок* с длинными ручками. — Не беспокойся, Ерго, делай свое дело.

Серапион визжал, словно его вместо турки посадили на жаровню с песком.

— Молодец, Ерго! — смеялись завсегдатаи кофейни.— Сенда молодец*!

Когда чашка была расколота на мелкие кусочки, Ерго выволок Серапиона из-за столика и дал ему пинка.

— Хороший пендель, — одобрил лысый толстяк за стойкой и разлил по чашечкам свежую порцию кофе.

— Шакал! — сказал Ерго, вытирая руки о штанины.— Эта женщина воевала, пока он сидел в своей вонючей красильне на Турецком базаре. Она военный корреспондент была! — он поднял над головой палец. — Знаете, что такое — военный корреспондент? Это все время должен быть там, где огонь, где опасность. Понятно?

Посетители кофейни согласно закивали головами. Это были моряки, портовые грузчики и ловцы тунца, они хорошо знали, что такое опасность.

...Серапион вернулся в кофейню через полчаса. Он привел с собой милиционера. Красильщик ругался так, что милиционер только покрякивал.

— Ты посмотри, что он мне сделал! — кричал Серапион, показывая на свой нос. Нос и вправду выглядел неважно.— Составлял протокол! Свидетели — вся кофейня!

— Тише, гражданин Изиашвили, тише! Сейчас разберемся, — милиционер вынул из планшетки блокнот.

Но красильщик продолжал бушевать.

— Почему тише?! Что разбираться?! У него отец бандит был и джибгир*, весь город знает про это! Он тоже такой же. Куда милиция смотрит, ва, куда смотрит, ну?

— Заткнись, Серапион! — разозлился милиционер. — За джибгира ответить можешь. О человеке в газете такие слова написала, а ты — джибгир говоришь. Молчи лучше, морча-гатавда**!.. Кто видел, как его Ерго бил? Свидетели есть? он строго посмотрел на сидящих за столиками.

Все молчали.

И тогда, раздвинув занавеску, вышла старуха Марго. Та самая Марго, что мыла в кофейне чашки. Она вытерла темные морщинистые руки о цветастый фартук и так сказала милиционеру.

— Ты меня знаешь давно. И не важно, что у тебя теперь такие блестящие пуговицы и наган на заду. Я помню, ты был хулиганистым пацаном, и я поймала тебя однажды в своем саду и как следует надрала тебе уши, — она погрозила ему пальцем. — Нечего прикидываться, будто ты узнал об этом первый раз в жизни. С того дня, когда ты сбивал груши в моем саду, прошло всего каких-нибудь пятнадцать лет... А вот теперь слушай, что я тебе скажу об этом человеке, — старуха Марго кивнула седой растрепанной головой в сторону Серапиона. — Он плюнул в лицо всем уважаемым гостям нашей кофейни. Скажи, по закону можно плевать хорошим людям в лицо? Скажи, ты должен знать, раз ты милиционер.

— Как можно! Что ты говоришь, тетя Марго? — милиционер изумленно пожал плечами. — Это оскорбление действием называется. За это привлекают.

— Тогда привлекай его. Он сделал нам оскорбление. Клянусь моим единственным сыном, который тоже был на войне, но ко мне назад не вернулся. Там остался. И теперь я мою чашки, а что делать?.. — она медленно обвела кофейню запавшими глазами и, повернувшись, ушла за свою занавеску.

— Эи, красильщик! — крикнул Серапиону лысый толстяк. — Ищи себе другую кофейню. В этой я тебе кофе больше не подаю. Хочешь — пиши в жалобную книгу, пожалуйста, карандаш дам. Хочешь, еще два милиционера приведи — все равно обслуживать тебя не буду...

Ни очерк в газете о боцмана Ерго, ни события в кофейне на Трапезундской улице, ни рассказ Кло не могли отвлечь Тошку от полученного пм письма.

Откуда оно появилось? Кто мог узнать о капитане Штормштиле, если его выдумал сам Тошка и к тому же ни разу не произнес вслух этого имени!