— Что это за «Цесаревич?»

— Самый большой пароход Караяниди.. Его потом «Колхида» назвали.

— Это та «Колхида»?!

— Да. Пароходы тезками не бывают.

Т ошка смотрел на боцмана Ерго, затаив дыхание. Он чувствовал, что опять стоит на пороге совершенно невероятной тайны. Он уже занес ногу над этим порогом, и теперь самое главное — не спугнуть тайну неосторожным словом. Чтобы боцман вдруг не замолчал, не сказал бы, вставая и выколачивая трубку о гулкую деревянную култышку: «Ладно, олан. Потом расскажу. Пора идти бычков жарить...».

Но боцман, выколотив трубку, ничего не сказал. Он продолжал следить за яхтами, медленно поворачивая вслед за ними голову. Его жилистая загоревшая шея была похожа на толстый просмоленный канат.

— Зачем он спинакер поставил? Ветер для этого паруса сейчас совсем не годится...

Тошка не смотрел на яхты. Ему неважно было, зачем это кто-то там поставил спинакер и верно ли он поступил с точки зрения правил парусного спорта. Тошка вообще не любил яхты, он любил грести..

— Да, Тошка, — неожиданно сказал Ерго. — «Цесаревич Алексей» остался в гавани. Меньшевистский комиссар Макацария кричал, ругался, стрелял в воздух из маузера, но матросы сказали: нет капитана, нет парохода.

— А капитаном был...

— Старик Борисов. Отец Ивана Алексеевича, Эх, если бы Таранец пришел со своим полком на день раньше. Всего на один день, олан! ..

Солнце осторожно спускалось к горизонту. Словно хотело незаметно шмыгнуть за кромку сдобных розовых облаков, лежащих на тихой вечерней воде. Давным-давно нужно было вернуться домой. Но Тошка не мог уйти: боцман Ерго рассказывал о необыкновенных временах и необыкновенных людях. О них написано в учебнике всего лишь несколько строк маленькими буквами. А надо бы о них весь учебник, чтоб были в нем и комиссар Михаил Таранец в вытертой кожаной тужурке, и старый капитан Борисов с мокрой от брызг, а может, от слез бородой, и толстый предатель Макацария, и верный своему слову Дурмишхан Халваши...

— Это было предательство, олан! — Ерго стукнул кулаком по столу. Жареные бычки подпрыгнули на сковородке. — Сперва Макацария служил немцам и туркам, потом, когда они ушли отсюда, — англичанам, потом — Караяниди. Его можно было купить по дешевке. Он взял на свою совесть чужую кровь. А старый Борисов, Тошка, очень любил жену. И сына. Он не знал, на чьих руках кровь. И ушел на фелюге Дурмишхана Халваши. Чтоб никогда не видеть этот берег, где его уже никто не ждал. Так он думал, олан...

Ветер донес с моря музыку. Это возвращался в порт рейсовый пароходик с экскурсантами. Над темной водой плыла горсть разноцветных огоньков.

— Почему так мало кушаешь? — Ерго придвинул Тошке сковородку. — Ешь, разве невкусно?

— Нет, вкусно. Мне только почему-то не хочется...

Тук-тук-тук — стучала в висках кровь. И по самой середине спины сбегали вниз противные ручейки озноба. Может, это рассказ боцмана так подействовал? Тук-тук-тук...

— Э, олан! Что с тобой?

— Не знаю. Все было хорошо. Совсем хорошо.

— Если все было хорошо, а через пять минут стало плохо, я знаю, как это называется. — Ерго положил на Тошкин лоб большую шершавую и твердую, точно доска, ладонь.— Фью! — присвистнул боцман. — Теперь ты настоящий житель нашего города. Я тебя провожу домой.

— Зачем же... я сам... — Тошка попытался встать из-за стола.

— Нет, олан, сам ты уже не дойдешь.

Из угла комнаты, оттуда, где стоял шкаф с книгами, волнами наплывал мамин шепот:

— Что же делать? Что же делать? Сорок и семь десятых! ..

Чей-то ворчливый голос отвечал ей:

— Ничего страшного. От первого приступа еще никто не умирал, коллега...

С грохотом посыпались из клюзов тяжелые звенья якорной цепи. Этот грохот заполнил всю комнату до самого потолка, вытеснив из нее и мамин шепот и недовольный голос незнакомца.

В стальных снастях засвистел взбесившийся ветер. Человек в защитном френче и в высоких шнурованных ботинках, совсем таких, как у Серапиона, орал, размахивая маузером:

— Я правительственный комиссар Макацария! Я приказываю начать погрузку и к утру выйти в море.

— На борту правительство — это капитан, гражданин Макацария. Будет капитан — будет и погрузка, будет и рейс.

— Через сутки сюда придут большевистские головорезы! Вы можете это понять, идиоты?

— Мы всяких видели, гражданин Макацария. Посмотрим теперь на большевистских.

— Открыть трюмы, сволочи! Погрузку будут производить солдаты моей личной охраны! Кто попытается дезертировать с судна — расстреляю!..

Гремит, гремит якорная цепь. Она бесконечна, кажется, все трюмы забиты ею и некуда грузить мешки с какао и кофе и тюки мягкой шелковистой альпаки...

Тошка мечется по кровати. Горячая простыня, горячая подушка, горячее тяжелое одеяло. Ему кажется, что он катится по раскаленной солнцем прибрежной гальке. Еще мгновенье — и все оборвется и он полетит вниз, в холодную бездну. Вода сомкнется над головой, заколет тело ледяными иголками. Озноб растрясет зеленый, зыбкий полумрак, и Тошка вновь услышит голоса незнакомых ему людей, о которых рассказывал в своей сторожке боцман Ерго...

Черные пасти трюмов глотают тюки шерсти, чудесной шерсти — альпаки. В ней будто спрятано горячее солнце Перуанских гор. На Тошку опускаются мягкие теплые тюки, и озноб начинает униматься, перестают клацать зубы, льющиеся по спине ледяные ручейки замирают, растворяются в нахлынувшем тепле.

Белые связки мешков на тонкой нитке лебедочного троса. Они опускаются в жадно разинутую пасть трюма, словно огромные пилюли хинина. Но это не хинин — это сахар. Он стоит сотни тысяч. Потому что его нет. Нет во всей бескрайней, разоренной и голодной стране.

Но сахар принадлежит акционерному обществу, которое возглавляет сытый господин Караяниди, Принадлежит так же, как и пароход «Цесаревич Алексей», и бетонные пакгаузы, и причалы Старой гавани.

Плотные мешки из джута... В них кофе.

Ящики из крепких досок... В них высокие жестяные коробки с бобами какао. Коричневые плоские бобы, похожие на сплющенную фасоль. Маслянистые и горьковатые на вкус. Из отжатого масла кто-то сделает шоколад, из размолотого в пыль остатка — пахучий порошок какао. Все это стоит миллионы. Потому что всего этого нет в разоренной, измученной долгой войной стране...

— Сейчас его прошибет пот, коллега. И сразу же упадет температура. На третий день приступ повторится, но мы попробуем перехватить его инъекцией хинина, да-с...

Но Тошка слышит совсем другое: свист ветра, гул взбудораженного штормом моря и глухие голоса людей. Тех самых, из рассказа о последней ночи.

Высокий широкоплечий человек стоял по колено в воде, ухватившись за борт фелюги. Крутой накат хлестал его в бок короткими, злыми ударами. Галька с рокотом катилась вниз, ударяя человека по ногам, пытаясь сбить его, вырвать фелюгу из цепких рук.

— Я должен сам во всем убедиться, — сказал стоящий в фелюге бородатый моряк в форменном кителе. Короткая, мокрая от брызг пелерина была накинута на его плечи. Пусти меня, Дурмишхан, я пойду.

Дурмишхан покачал головой. Лицо его было наполовину закрыто серым колючим кабалахи — островерхим башлыком с кистью. Только поблескивали белки глаз.

— Зачаль фелюгу! — нетерпеливо приказал моряк. Я пойду!

— Куда пойдешь, капитан? К Макацария пойдешь? К шакалу в зубы? Поверишь его визгливому лаю?

— Я должен узнать, где моя жена и сын! Если их действительно похитили большевистские комиссары — это подлость и варварство! Брать в залог женщину и ребенка!

— Десять лет назад ты спас меня. За мной гнались, но ты никого не побоялся, взял на борт, перевязал мне раны, спрятал в своей каюте. Никто не посмел обыскать каюту капитана Борисова! Даже жандармский ротмистр князь Дадешкелиани. Теперь моя очередь, капитан. Я сам все узнаю. Тебя они не выпустят, заставят повести «Цесаревича» в Трапезунд...