Это было похоже на правду. Боцман, боцман! Как же теперь без тебя связаться со Штормштилем? А Штормштиль или кто бы там ни скрывался под его именем, нужен был позарез.

— Я тебе сейчас такую историю выдам, — вполголоса сказал Бобоська, когда они шли с волнореза обратно в город. — Понимаешь, я теперь часто ночую в мастерской. Надоело мне у тетки. Она все про те шесть тысяч рублей бакланит. А в мастерской никого. Заберусь на тюки и сплю. Мягко, хорошо. Куда лучше, чем у Скорпиона. Там тоже покоя не дают. Сбегай за вином, вынеси помои, принеси воды. Сдохнуть можно. То, что я в мастерской ночую, об этом, конечно, никто не знает. Скорпион бы голову оторвал. Он думает, я у тетки.

— Как же ты в мастерскую пробираешься?

— А я ход нашел. С чердака. У них красильня с железной шторой, а на чердаке пол гнилой. — Бобоська презрительно сплюнул. — Вот я и лазаю. Позавчера засыпать уже стал и вдруг слышу: гремит засов. Кто-то открывает мастерскую. Я вначале думал — воры. Но больно уж гремят. Потом слышу: Скорпион лопочет. Я тогда за тюки и затаился. Вошли четверо: Сушеный, Скорпион, глухонемой и еще один какой-то, я его раньше не видел. Вошли, дверь прикрыли и зажгли свечку, электричество не включали.

Тот, незнакомый, начал:

«Давайте с Гундосым решать дело. Потому что в первый же туман Ахмет уйдет за рубеж».

«Как это уйдет? — удивился Серапион. — У него же лицензия на лов тунца. До Нового года».

«Он сказал, уйдет. Одно дело контрабанда, другое дело стрельба. Он на такое не договаривался».

Серапион страшно разозлился. Он ходил по мастерской и ругался последними словами.

«А кто же будет доставлять товар? — шипел он. — У Ахмета фелюга, как баклан. Летит быстро, и ночью не увидишь — черная. Где еще с такой договоришься? И ребята все на подбор. Это что же, выходит, дело закрывать? да?»

«Выходит. Что поделаешь — на время придется завязать. Нам и так начинают пятки жечь».

«Ва! И все это из-за проклятого шума. Что делать! Что делать?»

«Я уйду с Ахметом, — неожиданно сказал глухонемой.— Мне здесь больше оставаться нельзя... Накроют, и тогда хана».

Тошка чуть не подпрыгнул.

— Глухонемой?!

— Он, оказывается, такой же глухонемой, как и мы с тобой. — Бобоська пнул ногой подвернувшуюся консервную банку. — Я его голос сразу узнал. Это он отнял у меня сверток с кожаным пальто. Его кличка — Гундосый. Он еще пудру «Ша нуар» мне тогда продал. За тридцатку. Выходит, пудра тоже контрабандная. А мы дарили...

— Бобоська! Бобоська! — Тошка в ужасе схватил друга за руку. — Это он убил Ерго!

— Кто он?

— Гундосый!

— Откуда ты взял?

— Он! Он! — твердил Тошка, размазывая по лицу слезы. Все разом встало перед его глазами: черная вода, подернутая рваным туманом, острый нос фелюги и старая шлюпка с гундосым человеком, сидящим на корме, над самой Тошкиной головой.

Лодки были зачалены за толстый железный брус, который тянулся вдоль стенки набережной. С кормы каждой из них было заброшено по якорю. Лодки качались на пологой волне, вскидывая вверх то корму, то нос. Они вели себя неспокойно, совсем как норовистые лошади у коновязи. Бобоська плыл вдоль строя лодок, время от времени цепляясь рукой за якорные цепи.

— Это лодка старика Трофима, — выплевывая воду, кричал он Тошке. — А это Аршака с Приморской улицы...

С моря дул сырой порывистый ветер, и набережная была пустынной. Никто не обратил внимания на двух мальчишек, один из которых плыл зачем-то вдоль берега, а другой шел и нес на плече его одежду.

Бобоська нырнул под одну корму, под вторую, потом поплыл дальше. Было видно, что он устал.

— Вылезай! — крикнул Тошка. — Замерзнешь.

Но Бобоська махнул рукой и снова нырнул. Он долго не показывался. Наконец над водой мелькнула его темноволосая голова. Бобоська ухватился двумя руками за борт шлюпки и прижался к нему мокрым лбом.

— Что? — Тошка перегнулся через парапет набережной. — Что там?

— Бебут Ерго... В днище, у самой кормы... — Бобоська подтянулся на руках и влез в лодку. — Здесь ящик под банкой, вот они и не заметили его. Бандюги!..

В этот же день у Тошки с Бобоськой был решающий разговор.

— Ты понимаешь, — убеждал Тошка, — мы обязаны сообщить обо всем в милицию. Ночью может быть туман, и этот самый Ахмет уйдет на «Черной пантере», и с ним улизнет Гундосый. Ведь я и ты — единственные, кто знает о шайке контрабандистов, о тех, кто убил боцмана. Как же мы можем молчать? У нас улики в руках.

— Что ты меня уговариваешь? Что я, маленький? Я согласен, но сначала скажи, куда ты отправил Штормштилю первое свое письмо? Ведь в бутылках ты стал посылать со второго, да?

— Да.

— А первое как попало к нему?

— Сам, Бобоська, не пойму. Это какая-то тайна.

— Опять тайна? Ты куда его сунул?

— В стену. Оно провалилось в пустоту.

— В какую еще пустоту?

— Пустота в стене. Вентиляция. В подвале у нас эта стена. Идем, покажу...

Они спустились в подвал. Тошка приставил к стенке стремянку, взобрался по ней и засунул руку в щель.

— Вот сюда я бросил. Вот так. — Он вынул из кармана «Пионерскую правду», сложил ее пополам и пропихнул в щель. Газета исчезла. — Вот видишь — там пустота.

Бобоська, хмуря лоб, сосредоточенно молчал. Черные брови сошлись у переносицы. Потом он вдруг повернулся и решительно зашагал к выходу.

— Ты куда?

— Сейчас вернусь. Может, без милиции обойдемся...

Тошка стоял на стремянке, прижавшись спиной к сырой кирпичной стене. Он думал о Штормштиле. О том, каков из себя человек, писавший ему такие хорошие письма. Конечно, на нем нет ни камзола, ни треуголки, ни ботфорт с серебряными пряжками. Это все выдумки. И Клотика нет. Тошка вздохнул. И все же Штормштиль, когда он, наконец, появится, будет не таким, как, скажем, директор кинотеатра, тот самый, что живет в соседней квартире — лысый, толстый, с мягким, как у женщины, лицом и в белых парусиновых туфлях. А вдруг!.. Тошка вспомнил, как однажды этот самый директор подмигнул ему при встрече. Просто так, на лестничной площадке, взял ни с того ни с сего и подмигнул, словно заговорщик. Тогда Тошка не обратил на это внимания. А зря. Может, он и есть Штормштиль? Ведь это его банкетка и ломберный столик стоят в подвале... Нет! Нет... Что за чепуха! Штормштиль будет совсем другим. Он окажется сильным и красивым, похожим на капитана Борисова. Да, именно на него. А капитана Борисова Тошка всегда представлял себе высоким, широкоплечим с веселыми глазами и рокочущим голосом. И с прямой английской трубкой, зажатой в обветренных губах.

Что-то зашуршало за Тошкиной спиной. Он обернулся. В щель просунулся кончик газеты. Тошка потянул его. Это была та самая «Пионерская правда», которую он десять минут назад запихивал в вентиляционный продух. На газете было написано Бобоськиной рукой: «Поднимись во двор и спустись в подвал из первого подъезда. Никакой пустоты нет. Щель-то сквозная, олан!..»

Тошка выбрался из подвала. Солнечный свет ударил в глаза.

— Тошенька! Кушать! — крикнула ему из окна мама.

— Сейчас!

Он юркнул в первый подъезд, сбежал вниз по замусоренной лестнице. Толкнул тяжелую, обитую жестью дверь. Бобоська сидел на корточках в торце подвала, смежного с Тошкиным, и что-то с интересом разглядывал.

— Чей это может быть? — спросил он Тошку. — Ты не знаешь?

Тошка глянул, и... газета выпала из его рук. У самой стены, в старой, облупленной ванне, сияя всеми цветами радуги, плавал пучеглазый морской петух. Над ванной висела картонка с категорической надписью: «Не трогать! Мор. петух. Принадлежит Кло Борисовой».

— Вот кто получил твое первое письмо, — усмехнулся Бобоська. — Морпетух. Ну, ладно, пошли к ним. Они должны знать, где Штормштиль.

Дверь им открыла Кло. Она стояла в своем красном в горошину платье и смотрела на друзей без тени удивления.