Невдалеке от них собиралась другая толпа. Здесь мелькали бодрые молодые лица, открытые навстречу людям и солнцу. Ярко-расшитые тюбетейки и красные повязки празднично расцветили пригорок с этой стороны.

Это были два мира, вставшие лицом к лицу. Взоры и тех и других тянулись к горе, но то, что готовилось, для одних было святотатством, а для других — порывом в будущее…

Впереди хлопотали рабочие над последними приготовлениями. У некоторых из них брови были насуплены, и глаза упорно смотрели в землю: в душе у них происходила тяжелая борьба. Но уйти в сторону им было уже стыдно.

Утро шло из-за моря. А море было суровое, стальное. Внизу, на прибрежье, серовато громоздились вышки, леса, решетки, трубы, переходы, лестницы, — похоже было на гигантскую стройку невиданного образца. И над всем этим поднимался клык «святой» горы, окровавленный первыми брызгами солнца.

Последние минуты, быстро семеня ножками, подбежали к назначенному сроку. Несмотря на общее ожидание, все началось как-то неожиданно. Сначала земля, как старушка, устало и длинно охнула. В следующий момент гора едва уловимо качнулась и как будто слегка повернулась вокруг своей оси. А затем, словно застыв в раздумье на какую-то долю секунды, она оглушительно рухнула могучим каменным каскадом. Столб пыли метнулся под небо и непроницаемо окутал чудовищный развал. Почву под ногами передернуло, и черные фигуры с воем, в смятении повалились на землю. А рядом раскатилось ликующее, победное «ура».

Когда облако пыли ветром оттянуло в сторону и подрывники установили безопасность, рабочие двинулись к месту взрыва. Некоторые из них не могли преодолеть суеверного страха: глаза их все еще чего-то ждали, блуждая по сторонам.

Амир был тут же. Он ликовал.

Грохот взрыва был для него освобождением: ему стало совсем легко. Он зорко и ревниво следил теперь по сторонам, зная, что суеверия живучи.

Вот соседняя спина воровато гнется, и человек, трусливо оглядываясь, быстро завертывает какой-то комок в сдернутую с головы повязку. Амир знает эти «святые» кусочки, их оскорбительную власть над людьми, и в два прыжка он — около соседа. Но человек ощерился на него, как волк, и в глазах у него набухала мутная злоба. Амир отступил. Он понял, что через эту немощь сразу не перешагнешь. И его радость от этого не потускнела. Он шел по каменной россыпи, крепко надавливая ногами, и гордо сознавал: гора «святой» Биби-Эйбат посторонилась перед дерзкими людьми, обновляющими мир!..

Селение Шихово — на древних местах, преданиями освященных. Еще лет шестьсот назад у чтимых могил люди построили мечеть, около которой поселилось много шейхов[43]), откуда и повелось название селения. И до сих пор мутный дурман поклонения и заоблачных надежд притягивает сюда сердца людей; особенно властвует он над женщинами. Имам[44]) Риза охотно помогает им приносить их скудоумные жертвы — недаром у него такая холеная борода и шелковый халат.

Коренное население — тюрки. Но прикаспийская полоса за долгие века видала много разных людей. И сейчас на промыслах, кроме русских и местного населения, — много персов, есть армяне, грузины, даже казанские татары.

Приземисто громоздятся по серовато-пепельному склону серые кубики саклей. Словно подслеповатые старушки, недоверчиво щурятся они на резвые и младенчески свежие шеренги рабочего поселка и обреченно зевают вонючими ртами-дверьми.

Амир жил в селении, в дальнем ряду. Каждый день после работы в набухшей мазутом рубахе он шагал по каменным ступеням и закоулкам к своей лачуге. Привычное и скудное не привязывало сердца. Его тянуло опять вниз, в школу и клуб, туда, где высокие светлые комнаты, где звучат волнующие слова. Ни Амир, ни его предки никогда раньше не видали этого даже и во сне. Раньше Амир был просто жалким инородцем, дикарем, а теперь он стал человеком, он может входить в эти большие светлые дома и сидеть за резными тяжелыми столами. «Почему не видят этой разницы все, все до одного?» — недоумевал Амир, и ему хотелось крикнуть на весь мир об этой простой и очевидной истине…

На другой день после взрыва Амир особенно торопился на собрание рабочих, на котором должны были говорить о горе. Он возвращался обычной своей дорогой. Внезапно до слуха его долетели странные завывающие звуки. Он повернул за угол. Вой стал сильнее. Он обошел еще несколько лачуг и вышел к сакле, перед которой неистовствовала толпа, состоявшая преимущественно из женщин. У многих из них на руках и у подола были дети. Зрелище напоминало картину «Благословение детей Христом». Те же плоские крыши, горячие камни, пыль и у порога — толпа истеричных женщин, требующих чуда; те же вопли, стоны, кликушество и те же дети с трахомой на глазах и струпьями на теле.

— Огню и мечу! Горе неверным!.. — неслось из толпы…

— Великая праведница!..

— Алла иль Алла[45])… Покарай, покарай!..

— Пустите! Моего, моего!..

На пороге сакли Амир увидел того самого человека, который накануне что-то поднял среди камней. Амир с трудом протискался к двери и заглянул внутрь. Там на каменном полу был разостлан ковер, на котором восседал имам Риза. Его чуть тронутая серебром, волосок к волоску, борода шелковистым каскадом падала на грудь. На голове сияла белоснежная чалма. Имам простовато вращал глазами по сторонам. Но по некоторой напряженности позы за этой простоватостью можно было уловить преднамеренность. Перед имамом на подушке лежал продолговатый предмет, завернутый в платок. Имам подвинулся к двери.

— Алла иль Алла… — начал он, и толпа притихла.

— Правоверные! — продолжал Риза. — Сегодня земля доведена до зенита неба— перед нами чудесное знамение праведницы Укейма-Ханум! До нашего носа долетают благовония садов Аллаха! Слушайте, правоверные!

Ему ответили потерянные стоны толпы.

— Во дни пророка, — продолжал имам, — как звезда, падающая с неба, явилась Укейма-Ханум на этот берег. Если бы слуха вашего коснулись слова, восхваляющие ее совершенства, то это был бы прекрасный язык, полный жемчуга. Но имам Риза, раб пророка, не имеет этих драгоценностей. Укейма-Ханум была великая Биби[46]). Веками не достигнет высокой вершины ее мудрости мощью и усердием искусных своих крыльев орел смертного ума. К чистейшему источнику ее учения жадными устами прильнули сорок дев, сорок ее учениц. И праведность была знаменем их взаимного украшения…

Имам перевел дух. Толпа сокрушенно всхлипывала. Амйр старался заглянуть в глаза имаму, но они были полуприкрыты.

— Никакой искусный акробат мысли по канату фантазии не достигнет дна той бездны нечестия, в какую пали люди, — продолжал имам. — Однажды к великой Биби прибегает Эйбат, ее праведный слуга, и в смятении возвещает ей о злых разбойниках, напавших на оплот пророка. Но газель смирения легче прыгает через арык спасения, чем волк злобы. Праведники побежали к горе и здесь обратились в камни. Люди были посрамлены, а небеса прикусили палец удивления… И ныне пришли новые нечестивцы и опрокинули святую гору — убежище праведных. Но великая Биби не забыла чтущих ее: она прислала нам свои уста, чтобы возвестить кару нечестивым. Горе неверным!..

Толпа завыла. Из-под сбившихся покрывал сверкали глаза одержимых; в руках появились камни и клинки, искавшие жертв. И действительно, в эту минуту горе было бы заподозренным. Амир скользнул за угол.

Сквозь плач детей, икоту и вопли бесновавшихся слышался визг имама:

— Смерть коснувшимся святого места!.. Огню их строения!.. Горе, горе неверным!..