Но когда Юра двинулся в сторону гаража, грохочущего аргентинским танго, Ванюша подошел к Гусю вплотную и сказал: «Тут я с тобой». И Гусь не стал спорить.
Вечером Гусь звонил в дверь к Наде и, не переступая порога, с видом небрежным и важным протянул ей кучу бумажек.
— Это от частных владельцев машин… Это от джаза… они играть не будут, а будут играть. Себе, то есть, не будут, а нам будут — спортивные марши. А это от Ивана Ивановича… — Он вручил расписки Наде, сложив их веером.
В субботу, на следующее утро все проспавший Иван Иванович раскрыл окно, чтобы свежий воздух ворвался в квартиру, и замер. На каменистом пустыре под руководством дяди Миши, известного столяра-краснодеревщика, сооружались трибуны. Мотоциклисты, те, кто не уехал куда-нибудь на отдых или экскурсию по побережью, ютились в углу двора. Стол доминошников стоял теперь возле самого забора. Среди тех, кто привычно стучал домино уже по утрам, нашлись и сварщики, и каменщики, и один почти художник, который чертил на листах фанеры какие-то фигуры. Одна, изображающая дискобола, уже стояла, сверкая белой краской, прислоненная для просушки к дереву.
Гусь прошел мимо окна Ивана Ивановича, сердечно махнул ему рукой и крикнул:
— Порядок!
Иван Иванович побледнел и закрыл окно.
Сегодня Гусь в строительстве олимпийского стадиона не Участвовал. У него было другое общественное поручение. Он шел на стадион — проситься к Гене в ученики.
На стадионе было пусто. Один Ларионов беспощадно гонял себя по гравийной дорожке, приседал, прыгал.
— Ген, а Ген! — Гусь позвал его еще издали. Ларионов остановился.
— Ну? — нахмурился он.
— Гусь вышел на гравийную дорожку, по которой Гена собирался бежать, приняв позу спортсмена «на старте».
— Научи меня прыгать… — Гусь умоляюще сложил ладони. — Ты видишь, у меня ноги перспективные, мне все так говорят. Возьми меня в ученики…
— Все дурачишься? Уйди с дороги… Гусь встал на колени:
— Гена, возьми меня в ученики…
— Ты что, за дурака меня считаешь?
— Таков закон. — Гусь поднялся и отряхнул брюки. — У каждого мастера должны быть ученики!
Ларионов, закусив губу, помчался на него с шестом наперевес. Гусь не сдвинулся с места, глядя на Гену, как на приближающийся поезд.
Ларионов легко перемахнул через него, промчался дальше и взял высоту… Юра подбежал к стойкам.
— Три метра семьдесят один сантиметр… — почти шепотом восхищенно сказал он и завопил: — Гениально!
Ларионов, недовольно оглянувшись, увидел в глазах Гуся неподдельное восхищение и смягчился.
— Да что там! — сказал он. — Олимпийский рекорд Кука и Джильберта восьмого года.
— Восьмого? — удивился Гусь. — Так недавно? Гена, поучи меня, я тебя прошу, честное слово! Я могу с двумя чемоданами забор перепрыгнуть… Я раньше недопонимал, а теперь… научи…
— С двумя чемоданами? — недоверчиво спросил Гена. — Ты серьезно?
— Честное слово! Я у бабушки в деревне всегда с чемоданами прыгал!
— А почему с чемоданами?
— А потому, что у нее собака злая. Я как приеду, так с чемоданами — через забор. А знаешь, какие чемоданы. Там даже тушонка в банках — мама посылала.
— И как ты бежал?
— А вот так я бежал… — Гусь поставил планку на высоту бабушкиного забора, разбежался и — прыгнул! — Так-то что! Вот с чемоданами…
— А ну-ка, покажи еще раз… Гусь показал и спросил:
— А когда тренироваться-то будем?
— А мы уже тренируемся!
Домой они шли, дружно разговаривая, настолько дружно, что бабушка Антона Филимонова высунулась из окна и сказала:
— Это что такое творится? Гусь-то ваш с Геной сдружился?
— Понимаешь, — говорил Гена, — до девяностого года прошлого века прыгуны не передвигали левую руку к правой по шесту. — Ларионов на ходу показывал, как они держали руки. — Они вот так их держали, и при разбеге и при установке шеста. У первых прыгунов был шест с грузом свинца, больше пятнадцати килограммов, на переднем конце… Это для того, чтобы шест занимал вертикальное положение, как Ванька-встанька…
Под спокойный голос Ларионова, в приподнятом настроении от строгой похвалы Гены, Гусь размечтался… Он представил себе шест, прозрачный такой, с ртутью внутри. Он нарисовал себе такую картину, как он бежит — упор! — в прозрачном шесте ртуть резко устремляется вперед к опорному концу! Гусь взмывает 1над планкой… и падает на кучу опилок прямо перед транспарантом: «Ура» лучшим дворовым командам нашего квартала!» Тут же вскочив, Гусь мчится дальше со своим шестом, снова взмывает над планкой, установленной уже более высоко, и опять падает на кучу опилок перед новым транспарантом: «Физкульт-привет прыгунам нашего района!» Гусь, продолжая свой бег, берет новую высоту. Новый транспарант: «К новым вершинам!» И нарядная Лена Гуляева машет ему платком из рядов восхищенных зрителей.
— Вот так наши спортсмены находят свой стиль… — говорил Гена. — И ты имей все это в виду…
«Батюшки мои, — подумал Гусь, возвращаясь на землю с небес своей мечты. — Все прослушал. Придется завтра сделать вид, что не понял».
А чтоб Гена что-нибудь такое не спросил, Гусь сказал:
— Слушай, Гена, пойдем завтра на море?
— Какое море? Завтра тренировка, тренировка и тренировка! И послезавтра то же самое, и всегда будет то же самое… Если не нравится — отказывайся сразу…
— Тогда сейчас пойдем на море… мы же уже тренировались.
— А кто за нас на спортплощадке будет работать?
Двор преображался. Капитончик красил зеленой краской скамейки для зрителей. Ванюша вместе с сухоньким дворником мастерили чашу для олимпийского огня — оказывается, до пенсии дворник был сварщиком. Металлическая круглая чаша цвела фиолетовыми огнями. Фейерверки в честь будущих побед летели из-под электрода. Дядя Петя-разогнулся, поднял «забрало» и сказал Ванюше:
— После чоновского отряда я пошел по призыву в ЧК. Бандитов вылавливали… Так что, парень, всякие разные приемчики я хорошо знаю до сих пор. Ты не смотри на мой рост и комплекцию, и даже на возраст…
— Что вы, — сказал Ванюша, — разве это имеет значение?
«Забрала» опустились, и олимпийская чаша снова вспыхнула цветами и фейерверками… Филимонов и Капитончик таскали в ведрах песок из большой кучи на дорожку. Лена в милом голубом сарафанчике красила сетку, отгораживающую спортплощадку от двора. Несколько пенсионеров срезали лопатами кочки на пустыре, а Надя с малышней таскали охапки травы к мусорным ящикам. Зинка из пятого подъезда, у которой нос не подошел для общественного поручения, и все остальные мальчишки и девчонки что-нибудь да делали. Каждая физиономия светилась самым высоким накалом трудового энтузиазма. Все происходящее венчал лозунг «Дадим олимпийские! Равняемся на Ларионова!»
Гена засучил рукава. Рукавов, конечно, не было, но было такое движение.
— Где моя лопата? — громко спросил он.
— И моя? — спросил Гусь.
— Твоя вон там, возле песка, — сказала Надя Гусю. — А ты, Гена, иди домой! Ты работать не будешь. Нас много, а ты один. Отдыхай, набирайся сил! Тренируйся…
— Ты что? — воскликнул Гена. — Что я — хуже других? Или лучше других!
— Мне не нравится твое дыхание… — озабоченно сказала Надя. — Тебе нравится, а мне нет. Мы решили тебя беречь!
Ларионов некоторое время метался по площадке. Он готов был свернуть горы. Но горы оказались неприступными.
Он постоял несколько минут рядом с дискоболом, фанерные мышцы которого были так напряжены, точно он собирался метнуть диск туда, где синий морской горизонт сливался с синим горизонтом неба. Гена постоял, постоял и поплелся домой, сопровождаемый грустным взглядом Гуся.
Филимонов сидел на диване, мрачно глядя в бабушкину спину. Интервидение передавало репортаж о международном чемпионате по боксу. Бабушкина спина отражала все удачи и неудачи на ринге. Бабушка то посмеивалась, то пугалась, то восторгалась, довольно умело делая при этом выпад правой, как будто сама посылала в нокаут всех побежденных, кроме, конечно, своих, советских боксеров. Когда проигрывали они, она обыкновенно, по-бабушкиному, как и положено, охала, комкала фартук и прижимала его к лицу.