- Если не хочешь лжесвидетельствовать, надо было идти в проповедники. Там эта проблема решается просто: прихожане громко молятся о благоденствии ближнего, а в душе мечтают, чтобы у конкурента сгорела автомастерская. Ты передаешь богу их явные пожелания, бог читает в душах тайные и не исполняет ни те, ни другие. Зато декорум соблюден и все довольны - и прихожане, и бог, и ты. Сразу предупреждаю; сюжет не мой, а Марка Твена. Не вздумай присвоить - оскандалишься.

Бедворт даже поперхнулся виски со льдом, которое он крохотными глоточками отхлебывал из высокого бокала - непременной принадлежности любой гостиницы, к какому бы разряду она ни относилась. Поспешно отставив бокал, он вскочил с кресла и встал перед Брауном в вызывающей позе, уперев руки в боки - ни дать ни взять толстуха Лорен, продавщица жареных орешков на сороковой улице в Нью-Йорке, усмехнулся про себя Браун.

- Объяснимся сразу, Дик, - голос у Бедворта сделался визгливым, как у Лорен, когда она осыпала проклятиями конкурентов, и Браун чуть не расхохотался, а потом нахмурился: его неприятно резанула эта фамильярность. - Я вовсе не такой цыпленок-идеалист, каким ты, может быть, представляешь себе выпускника университета. И понимаю, что правда - понятие относительное. Но тем не менее я хочу писать правду и только правду. И всю правду. Особенно там, где пахнет сенсацией. А ты меня этой сенсации лишил.

Он уже забыл, отметил про себя Дик, что именно я нашел эту сенсацию. И ему в голову не приходит поблагодарить за то, что я дал ему возможность выдвинуться.

- Зато я спас жизнь этим выжившим из ума старикам, как ты их называешь.

- Спас им жизнь?! По-моему, ты тоже рехнулся.

Браун все так же неподвижно лежал на кровати, разглядывая нависшего над ним Бедворта, и невозмутимо попыхивал трубкой. Только глаза его зло сузились.

- Птенчик, не передо мной тебе лукавить, - холодно сказал он. - Какая тебе правда нужна? Где ты ее найдешь в этом мире? Вся журналистика - это сплошной компромисс, в первую очередь с самим собой. Всю свою жизнь ты будешь лжесвительствовать и отлично знаешь это. На этом и держится наша профессия, недаром она - вторая древнейшая.

- Как это? - не понял Бедворт.

- Потому что первая древнейшая профессия - проституция. Эх ты, даже этого не знаешь! Чему же вас учили в университете? Подумай и поймешь, что между нами и нашими сестрами во грехе много общего. Там продают тело, здесь - душу. Какая разница? Красивое тело стоит дороже, талантливая душа - тоже. Главное - уметь себя подать. Вот ты и хочешь красиво подать себя в этой истории. Побренчать о гуманизме, о цене жизни, об идеалах цивилизованного мира. Ты ведь не против того, чтобы этих японцев пристукнули, лишь бы разрешено было не отворачиваться. И сержант тебя сразу раскусил. А со мной заключил договор сохранить японцам жизнь. Он ведь далеко не дурак, этот сержант, и так готовит себе путь к офицерским погонам, чтобы ни одного камушка не попало под ногу. А если ты этого не понял, значит, ты еще никудышный журналист.

- Ты хочешь сказать, что вы говорили об одном, а имели в виду совсем другое? - недоверчиво спросил Бедворт.

- Вот именно. Завтра все может произойти. Но если кого-то убьют, это будет случайность. А если ты посмеешь спекульнуть на этом, я пошлю в твою контору опровержение.

Бедворт пытался еще что-то сказать, но Браун бесцеремонно отвернулся к стене и велел потушить свет. И тут же заснул или сделал вид, что заснул. А Бедворт выскочил в коридор и долго слонялся из конца в конец мимо одинаково унылых дверей, благо толстые ковры заглушали стук каблуков. Заголовки один сногсшибательнее другого вспыхивали в его разгоряченном мозгу, и он задыхался от обиды, что такая сенсация может пролететь мимо. Но даже самому себе он не мог признаться, что больше всего боится, как бы последние выстрелы второй мировой войны не прозвучали вхолостую. Без крови...

Вот так они попали в группу захвата. И именно бинокль Бедворта, неосторожно высунувшегося из кустов, спугнул диверсантов.

- Опять не вышло, сержант, - вздохнул один из десантников, перекидывая через плечо автомат и вытирая потное лицо подкладкой берета. - Поди, ухвати их в этих зарослях. Белый человек пройдет там разве что позади огнемета.

Сержанта будто обожгло кипятком. Он выругался и решительно подозвал к себе радиста с походной рацией.

- Сегодня мы возьмем макак, - холодно сказал он. - Возьмем, или я съем собственные нашивки. Они ушли на север, другого пути у них нет. На западе и востоке - вырубки. А на севере, если не врет аэрофотосъемка, джунгли кончаются. Там начинается плоскогорье, дубовые и сосновые леса. Но чтобы добраться туда, им придется пройти болото, в котором никому, даже здешним макакам, долго не продержаться. А за болотом пальмы, узенький пояс, как бикини на бедрах моей девчонки. Вот здесь мы и организуем встречу. Им через болото пилить часов восемь, а то и все десять. И после этого их можно будет брать голыми руками.

Он совершенно преобразился, этот забияка сержант. Суровый, подтянутый, он дал вводные точно и коротко - ни дать ни взять полководец, начинающий стратегическую операцию. И солдаты мгновенно уловили эту перемену: взбодрились, начали оживленно переговариваться, некоторые заулыбались. Бедворт содрогнулся, увидев эти улыбки. Сержант взял у солдата микрофон, отдал команду, и вертолет пошел на снижение.

4

На исходе восьмого часа они все еще брели по болоту - по колено, а то и по пояс в теплой, вонючей воде. Их уже не мутило от гнилых испарений - привыкли. И давно перестали вздрагивать, когда из-под ног всплывали и с плотоядным чавканьем лопались крупные, белесоватые пузыри, выбрасывая в воздух мутноватое облачко остро пахнущего газа. Они шли в сероводородном тумане, и пузыри, словно разрывы снарядов, отмечали их путь. Если бы сержант Вестуэи догадался, он без труда нашел бы их по этим разрывам и расстрелял с воздуха. Но он не догадался или предпочел не догадаться при репортерах.

Порой беглецы переставали понимать, действительно ли они движутся вперед или им это только кажется. Измученный мозг вдруг отключался - и тогда пропадала тупая ноющая боль в мышцах и казалось, что ты просто медленно поворачиваешься на одном месте и мимо тебя проплывает одна и та же редкая жесткая осока и еще более редкие искривленные пальмы, стволы которых расплываются, как призраки, в раскаленном колышащемся воздухе. Потом боль возвращалась, и оказывалось, что они по-прежнему сантиметр за сантиметром преодолевают водную преграду. Здесь могли быть аллигаторы, даже наверное были, но люди не думали о них, как не думали ни о чем, кроме одного - выбраться.