- Ничего бы не вышло. Я попросил бы фотографии, и все бы выяснилось...

- Ну и что, что фотографии? Дал бы свои, а сказал бы, что брат, как две капли воды похожий. Не в этом дело.

- А в чем же?

- Просто я подумал, к чему врать? Не пристало в мои годы обманывать. Да и ты со временем узнал бы, мог бы узнать, что такой почтенный старик, как я, соврал тебе, как мальчишка, - ведь меня многие знают в городе, рано или поздно раскрылась бы истина. От людей, особенно от людей недоброжелательных к тебе, ничего не скроешь. Но даже и не в этом дело. А в том, что... Видишь ли, сынок, за свою жизнь я столько слышал вранья и столько врал сам, что теперь очень уж противно было бы врать и на закате жизни, да еще по такому поводу... Связанному со смертью. Устал я врать и выслушивать вранье. Устал. Противно. Клянусь честью. Конечно, приходится смиряться, что ложь есть в характере человека, присуща живому человеку, как способность мыслить, но, когда она в больших дозах и на протяжении многих лет, это, пожалуй, временами становится невыносимо... Да и к чему мне сейчас врать? Я ничего не вижу постыдного в том, что старый человек взялся сам осуществить мечту о посмертном своем надгробном памятнике...

Мурад, отхлебывая вкусный чай, молча слушал старика.

- Впрочем, вот откровенничаю с тобой, - продолжал через некоторое время Кязым, - а сам опять вру. Видимо, ложь неотъемлема от человеческого существа... - Он вдруг замолчал.

- А теперь что наврали? - спросил Мурад, немного подождав.

- В последнее время дочери и даже сыну говорю... Ну, да ладно, скажу тебе, знай... Откровенничать, так до конца. Я своим говорю, что все после смерти оставлю им. Они думают, что у меня много денег, а скажу тебе по секрету, у меня всего-то осталось, может, еще на один такой памятник, не больше. Да, я много зарабатывал, но ведь и не меньше тратил всю свою жизнь. Один только сын из меня столько вытянул, что страшно вспомнить. А обещал я им - пусть будут хоть немножко добрее ко мне. Мне, видимо, не так долго еще осталось. Хочется видеть, что родные к тебе хорошо относятся... Бог с ними. Пусть думают, что на самом деле будут что-то иметь после меня. Хотя я даже рад, что у меня почти ничего не осталось: пусть живут своим умом... Умным детям деньги отца не нужны, они и без них обойдутся, а глупым детям и подавно не нужны - они спустят их очень скоро, да еще и неприятностей наживут. Так хоть изредка заходят, ведь все мы живые люди, хочется мне, старику, пообщаться с родной дочерью, с сыном. Иной раз хоть позвонят по телефону и то слава богу, а узнают, что нет у отца почти ничего, вообще, боюсь, перестанут интересоваться, жив я или умер... Вот на какие маленькие хитрости приходится пускаться...

- Ну, по-моему, вы слишком сурово о них.

- Может, и слишком. Дай бог, чтобы я был не прав. Да ведь почти и забыл, что это за люди. Разве так можно? Оставлять старика на долгий срок, не узнавать о нем? Только вот как прослышали о памятнике - переполошились, дочь заходила, сердитая - ужас! Говорит, не делай нас посмешищем, ты, говорит, что, тебе уже ничего, а нам, говорит, еще жить и жить в этом городе... выходит, вот так вот и хоронит она меня раньше времени... Ну, я ей и сказал, чтобы не лезла в мои дела... - Кязым почесал перстнем переносицу.

- Ну а внуки как, Кязым-муаллим? - спросил Мурад; его насторожила весть, что родные старика переполошились, узнав насчет памятника, но он не хотел подавать виду и не стал сразу расспрашивать на этот счет Кязыма.

- Внуки у меня хорошие, внуки меня любят. Хорошие мальчики. Вот уж кому на самом деле ничего от меня не нужно, кроме того, чтобы я только жил подольше.

- Ну, дай бог...

- Да, вот такие дела... - Старик помолчал, потом нерешительно попросил: Мурад, сынок, можно мне еще раз посмотреть на эти самые бумаги, как ты их называешь?

- На эскизы? Пожалуйста... - Мурад поднялся и подал Кязыму большие листы ватмана, где памятник, который должен был украшать надгробие Кязыма, был нарисован в окончательном варианте с нескольких позиций.

Кязым осторожно взял листы и с мечтательно-расслабленной улыбкой уставился на эскиз. Нарисованный памятник казался старику верхом совершенства, и если б он хоть немного был знаком с искусством скульптуры и был бы чуть повнимательнее к замечательным памятникам великим людям в своих многочисленных поездках, то знал бы, что в Москве уже есть точно такой памятник, установленный несколько раньше, чем будет установлен Кязыму на его могиле. И на самом деле, памятник, что лепил Мурад, был прямой копией тому памятнику: задумчиво приопущенная голова, одна рука заведена за спину, нога чуть выдвинута вперед, другая рука на груди, заложена за жилетку. Но Кязым этого не знал, и потому даже не думал о возможности плагиата, на что пошел Мурад отчасти из озорства, отчасти из-за лени и нежелания искать новых решений и отчасти из-за того, что заказчик в данном случае частное лицо и в скульптуре разбирается, как ишак в нежном и ароматном шафране.

- Кязым-муаллим, а как вам вообще пришла в голову мысль насчет памятника? Кто-нибудь надоумил?

- Не то чтобы кто-то надоумил... - замялся Кязым. - Ну, долго рассказывать...

- А вы в двух словах, - попросил Мурад.

- Ну как тебе сказать, - начал Кязым. - Как-то встретился мне на бульваре профессор один. Разговорились мы с ним. Со мной ведь, будь ты хоть трижды профессор, разговаривать очень интересно, моего жизненного опыта на десятерых академиков хватит. А как же?.. Всю жизнь был на хороших должностях. А все почему? - умел с людьми ладить, ключик к ним найти. Начальникам своим сколько их перебывало на моем веку! - всегда оказывал уважение, по праздникам - подарочек, поеду куда - каждому по гостинцу привезу. Людям такое внимание по нраву. Потому и держался на должностях. Хотя никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь: наживая приятелей, попутно наживаешь и врагов, а этого добра везде хватает, врагов нажить гораздо легче. Кому-то сделал доброе дело, другому, что враждует с- ним, не понравилось, и он заносит тебя в свой черный список... Ищет случая, чтобы расквитаться... Да... Как ни крутись, все учесть невозможно. Нельзя, чтобы постоянно и волки сыты были и овцы целы... Клянусь честью. Все-таки каждый из нас всего лишь живой человек, живой, из плоти и крови, со своими нервами, самолюбием и прочим, что свойственно любому нормальному человеку. Не машины же мы, в конце концов. Вот и срываешься, особенно когда видишь, как помыкает тобой человек непорядочный, бесчестный, а что же делать? Но чаще, конечно, приходится сломить себя, идти на компромисс, ради... Даже черт знает ради чего... А в молодости!.. Эх-хе-хе!.. И вспомнить страшно, сколько ошибок наделал я по своей горячности в молодые годы! Да что вспоминать... - занесло Кязыма на несколько минут в другую сторону, но он выровнялся и пошел по прямой дорожке разговора, чтобы Мурад не подумал, что у него неладно с памятью. - Ну так вот... Говорит мне профессор этот, мол, наукой всю жизнь занимался, только о науке по-настоящему и думал всегда, чтобы, значит, оставить после себя память, когда его не будет на земле. И тут я задумался: а какую память мне оставить, а что останется после меня? Неужели ничего? Это было страшно представить, страшно думать, что после меня так ничего и не останется на свете, кроме неблагодарных детей... Ну, думаю, жизнь уже прошла, много не успеешь. Что же делать? Думал я, думал и решил, что лучше, чем этот памятник, все равно ничего уже не выдумаешь, поздно уже... Все поздно. Жизнь не начнешь сначала, когда тебе восемьдесят. - Кязыма повело, и он начал увлеченно философствовать, развивая тему возраста, времени, быстротечности всего сущего на земле, и некоторое время разглагольствовал, не замечая, что Мурад уже давно вернулся к работе и не слушает его. Теперь, видя скульптора за работой, Кязым тихонечко, чтобы не шуметь и не отвлекать его, стал убирать со столика, за которым они пили чай, ополоснул стаканы над раковиной, сам поливая себе из баллона, сложил все чайные принадлежности обратно в угол столика и сел осторожно, стараясь не скрипеть, в кресло, вытянув ноги и грустно наблюдая, как Мурад работает. Выговорился, и незачем было отвлекать скульптора.