«Тогда», о котором упомянул чешский врач, обозначало беседу в кабинете Тарханова, случившуюся больше месяца назад. После нее Семен в отсутствие обидчивого Добрака частенько подшучивал над профессором. Называл старого медика «фантаст», «наш Уэллс»… Действительно, с точки зрения здравого смысла было достаточно странно слушать речи, которые вел Добрак в столь серьезном месте, перед высокоучеными собеседниками.
— Мозг! — восклицал маленький профессор в обычной для него пылкой манере, бегая взад и вперед по комнате, в то время как Семен и трое его заместителей восседали вокруг стола. — Не мне вам о нем рассказывать. Терра инкогнита: до сих пор, невзирая на все наши разнообразные просвечивания, анализы, имитационные модели и прочее — земля неведомая! Что таится в триллионах сплетений его клеток? В клеточных ядрах?.. А если вспомнить о сложности всего организма, на несколько порядков превосходящей мозговую, о том, насколько прочно связан наш «кормчий» с каждой частицей тела, — становится удивительным, как мы вообще сумели хоть что-то распознать в этой нашей внутренней вселенной, вывести какие-то закономерности…
— Гм… Если можно, ближе к делу, уважаемый коллега! — вежливо перебил главный рентгенолог психофизцентра. — Мы оторвались от дел по вашей просьбе, чтобы выслушать некое конкретное предложение…
— Причем селекторной связью вы воспользоваться отказались! — подняв палец, прогудел Тарханов. — Так что, будьте любезны, переходите к основному.
— Хорошо. Отлично. Хотя когда я перейду к основному, коллеги, вы поймете, почему я напомнил вам, блистательным профессионалам, некие школьные истины о тайнах мозга… Итак… — Добрак заложил руки за спину, словно лектор, читающий студентам. — Состояние анабиоза — простите за еще одну банальную истину — характеризуется резким понижением активности головного мозга и всей нервной системы. Почти засыпают даже такие чуткие сторожевые пункты коры, как пищевые центры. Кора чуть ли не бездействует. Работа тактильных рецепторов, барорецепторов, болевая чувствительность — все притуплено, все вяло… И вдруг — такая эмоциональная буря! Образы такой неслыханной яркости! Такая, я бы сказал, шекспировская драматургия! Чтобы спасти жизнь престарелого патриарха некоего явно палеолитического племени, в жертву духам собираются принести молодого, полного сил охотника. И в «шкуру» этого охотника почему-то попадает наш усыпленный, охлажденный Акопян! Откуда, я вас еще раз спрашиваю, подобный взрыв ощущений в полуживом мозгу?! Впечатление такое, что именно анабиозная «дремота» коры, снятие всех привычных импульсов, сопровождающих активную работу, превратили мозг в некий экран, пригодный для проекции чувств и образов из глубинной памяти! Из какого-то хранилища информации, расположенного в самых недрах нашей биологической структуры…
— Откуда же, позвольте узнать? Из подкорки? — скептически прищурился самый молодой из заместителей Тарханова, франтоватый начальник отдела биокибернетики.
— Точнее, через подкорку: но генератор пугающих галлюцинаций не там… Он дальше, глубже: в информационных недрах, которые абсолютно неподвластны мозгу, но в обычном состоянии подавляются, экранируются его деятельностью… В генах!
Воцарилось молчание, нарушаемое деликатным покашливанием. Семен изобразил на лице некое колебание — «ну конечно, все может быть…», — мину явно наигранную. Рентгенолог откровенно посмотрел на часы.
— Да-а… — сказал после паузы Добрак. — Представляю я, коллеги, как бы вы меня слушали по селектору… А так — воспитание не позволяет прервать сразу. А я, человек невоспитанный, воспользуюсь этим и договорю до конца. Итак, я полагаю, что анабиозные видения Акопяна, уникальные по продолжительности, связанности, чувственной реальности, не являются ни сном, ни галлюцинацией. Что перед нами — первое зарегистрированное, — гипнолог значительно постучал по столу, — потому что я уверен, что этот феномен наблюдали в разной степени тысячи раз, — первое зарегистрированное проявление генетической памяти! Да, я не сомневаюсь, что многие странности человеческой психики вроде воспоминаний о никогда не происходивших событиях — дань этой памяти! Быть может, она в какой-то степени влияет на вкусы человека, на выбор рода деятельности… не знаю. Во всяком случае, вера в метапсихоз — переселение души — наверняка построена на этом… на каких-то примитивно, неверно истолкованных сведениях о наследственной памяти.
— Одним словом, вы считаете, что… — надменно забасил из угла чернобородый богатырь, ведавший всем техническим оснащением центра.
— …Совершенно верно, что в настоящее время Сурен Акопян переживает события, случившиеся на самом деле с его невообразимо далеким предком много тысяч лет назад, в каменном веке. Но почему «включились» эти надежно схороненные в хромосомах… а может быть, и не в хромосомах… записи давно минувшего? Трудно сказать. Мы не знаем ни кода, ни материального носителя, ни способа записи… Только одно могу сказать наверное: феномен связан с необычным, никогда не испытанным людьми состоянием Акопяна. Люди погружались в анабиоз — но это происходило не на борту космического корабля, где движение со скоростью десятков километров в секунду, ускорения, торможения, скачки тяжести, хотя и смягченные искусственной гравитацией, однако не снятые полностью, создают очень своеобразный и непредсказуемый психофизиологический фон. Может быть, эти «сны» из прошлого станут препятствием на пути космонавтов, которым придется прибегать к гипотермии, чтобы преодолеть расстояния до звезд…
— Ну-с, межзвездными перелетами мы пока не занимаемся! — авторитетно заявил рентгенолог. — У вас все, коллега? Тогда я попросил бы Семена Васильевича отпустить нас на рабочие места…
Тарханов, уважавший Добрака, как великолепного гипнолога-практика, был готов простить профессору «старческую блажь» и дать ему выговориться полностью, по приходилось считаться с главными специалистами. Отпустив их, Семен попытался утешить сразу нахохлившегося старика, предложил ему изложить гипотезу письменно, с обоснованием, с каким-то научным аппаратом… но, очевидно, недоверие к «сумасшедшей» идее лишило слова Тарханова убедительности. Добрак ушел обиженный, наглухо замкнувшись в себе… и больше не возвращался к теме наследственной памяти. По крайней мере в официальном кругу.
А полет тем временем приближался к самой важной, завершающей фазе. Панин умело и уверенно вел «Контакт» знакомым маршрутом. Неожиданностей почти не было — ни внутри корабля, ни вне его, все системы, как говорилось в донесениях, работали нормально. Неприятные сюрпризы ограничились легкой формой лучевой болезни, которую по собственной оплошности получил инженер реактивной защиты Шварцкопф, да небольшим переполохом в связи с тем, что метеоритная пыль повредила солнечные батареи. «Контакт», по проекту самый быстрый из обитаемых планетолетов, когда-либо отправлявшихся с Земли, достиг максимальной скорости — около ста километров в секунду. Одним словом, по выражению Волнового, марсианский рейс проходил «вполне штатно». Беспокоил только Акопян…
Семен хотя и не допускал мысли о возможной правоте Добрака — уж слишком фантастичной казалась гипотеза, — но все-таки «для успокоения совести» передал суть предположений чешского врача директору Института генетики Матвею Юрьевичу Марголесу. Этот высокий, сутулый и нескладный старик в огромных старомодных очках (контактными линзами, а тем более искусственными хрусталиками он принципиально не пользовался) считался непререкаемым авторитетом именно по части наследственной информации. На запрос Тарханова академик ответил добросовестно и пространно, со многими структурными формулами; краткое содержание ответа сводилось к тому, что так называемой «генетической памяти», то есть записанных кодом нуклеиновых кислот сведений о событиях жизни далеких предков, быть не может. Во-первых, хромосомы и так «перегружены» данными о строительстве организма, там просто нет места для столь крупных информационных массивов. Во-вторых, если бы такая «память» существовала, то у животных не было бы нужды в обучении детенышей; новорожденные знали бы ровно столько же, сколько и родители… Было еще и «в-третьих», и «в-десятых»; в общем, Марголес камня на камне не оставил от идеи Добрака. Правда, говаривали про почти столетнего академика, что он был студентом биофака еще в те годы, когда генетика носила ярлык лженауки — и с тех пор, мол, сохранил обыкновение встречать в штыки любой новый, небанальный взгляд на привычные вещи. Но кого пощадят злые языки! В конце концов Марголес давным-давно искупил грехи юности созданием целой школы генетиков-исследователей. Оспаривать его выводы не решался никто, и…