— Врасплох бы брать, — кряхтел на ходу Хотт, вспоминал жену, детей, — а мы на копье премся! Где Жив, о чем думает он?!

А Жив с малым отрядом, со Скилом верньм бежал окольными путями, за грядами горными и валунами, дальним путем. Жив знал, что не одни ворота золотые, парадные ведут во дворец Крона. Главное, успеть раньше Ворона, хоть на полчасика… но раньше!

Крон с острой жалостью, кривя лицо морщинистое, поглядел на лежащего жеребца. Вороной умирал, уже судороги пробегали по его мощному, мускулистому телу. Не помочь животине ничем.

— Что ж ты. Черныш! Друг ты мой верный!

Сам вонзил меч под крутую скулу, в шею, где билась толстая жила главная. Ударила кровь ключом родниковым. Ничего, так будет лучше, без мучений уйдет из жизни. Бедный, бедный…

Крон резко развернулся.

Князь северян шел прямо на него. Белая кобылица стояла далеко, клонила голову, будто прощаясь с кем-то. Благородный! — подумал про себя Крон, усмехнулся. Отбросил помятый, искореженный шелом — теперь от него толку не было. Да, так голове вольнее, свежий ветерок обдувает голову. Вытащил последний нож. Метнул в Купа. Тот отбил нож мечом, играючись, на ходу. Меч тоже оставался последний, единственный. У первого клинок надвое разлетелся — булатный, харалужный клинок особой ковки! — знать, удар был непростой. Ну да ничего, ему и одного хватит, чтобы справиться с этим мальчишкой. Крон откинул полу алого корзна, тряхнул седой головой — волосы разметались по плечам.

— Отступись! — крикнул, подходя на три шага Куп. — Иди назад! И мои вой не ступят дальше твоих веж!

Крон не ответил. Рассмеялся, сипло и надменно. Сейчас он убьет этого наглеца. И не будет жалеть о нем — нисколько! будто не руса, не человека убьет, а на охоте веселой зверя завалит дикого, вот так! о чем тут говорить! Поглядел на противника из-под седых бровей, грозно и покойно, без истовой ненависти, без злобы.

Куп тоже был простоволос, полусрубленная голова волчья болталась позади, на клоке шкуры. По лицу текла кровь со лба, из глубокого пореза. Но он не смахивал ее, не замечал В нем тоже не было злости. В нем было желание победить — ярое, непреодолимое желание, победить во что бы то ни стало! Сейчас Куп как никогда ощущал в себе присутствие Пресветлого и Гневного. А значит, никакая сила на свете не сможет его остановить.

И снова звон булата перекрыл гул тысяч голосов, крики поддержки и завывание разгулявшегося ветра. Сталь нашла на сталь. Ярость на ярость. Сила на силу. Вчера далеко после полудня их поединок остановили гроза и ливень, стеной обрушившийся на землю, на людей и коней, на терема и башни, на весь свет Божий. Шесть часов они бились, и не смогли одолеть друг друга. Ночь провели в шатрах, не уводя людей, не кончая тризны — рано! А поутру снова вышли на курган, к подножию его. Снова скрестили копья, а потом и мечи. Ночью Крон лежал обессиленный, не слушались его руки и ноги, спал плохо, пил снадобья и отвары особые — старость не радость. Другие в его годы лежали на полатях, коли живы оставались. Он же не знал устали, не ведал покою. Даже в поход тяжкий вез за собой два десятка наложниц любимых. Только сейчас не до них было… он не имел права умереть на кургане своей родной дочери, умереть в самом начале Великого Похода.

И потому он бился. Неистово. И расчетливо. Вымеряя каждый удар, не давая гневу захлестнуть разум мутной волной. Рука его была крепче булата, тверже стали. Крон отбивал удар за ударом, увертывался, выскальзывал из-под меча Купова. Но сам наносил удары редко, выглядывал, высматривал слабое место, чтобы ударить один только раз — наверняка, смертным боем. Пред ним был боец, не имевший слабых мест, не человек, но неведомое существо, не знающее устали и слабости. На многих искусных мечниках оттачивал свое мастерство Великий князь, всегда стремясь вверх, превосходя их, учась у них… но такого по сию пору не встречал. Временами ему казалось, будто явился к нему отметить за все прегрешения бессмертный — ибо мертв по сути своей — навь из черного вырия. Крон гнал прочь страшные мысли. Ему нужна была вера только в свои силы, в свою победу. Малейшее сомнение — и неминучая смерть. Крон не сомневался.

Когда они изнемогали до предела, то валились друг на друга — и тут же отпихивались, расходились на десяток-другой шагов и падали наземь, не щадя и без того изодранных и мокрых от пота и крови одеж. Крон лежал на сырой бурой земле, уткнувшись в нее щекой и ухом. И не понимал уже — то ли это его сердце бьется тая., что вся земля под ним содрогается, то ли Купово, то ли дочь сожженная стучит ему изнизу, не достучится. Он впитывал в себя силу и волю из сырой земли, из этой огромной могилы, гце лежал пепел от его плоти. Он вбирал в себя мощь тысяч русов, ушедших в землю. И тогда он вставал, шел на супротивника своего. И все начиналось сначала.

И не было конца поединку.

Гулев метался в горячке семь дней. На восьмой пришел в себя. И сразу приказал позвать к нему пленницу. Послал и в каменоломни за ее спутниками. Слаб он был, в голове гудело, черные мурашки мельтешили перед глазами. Хотелось откинуться на спину, замереть, забыть про все заботы-хлопоты. Но нельзя, никак нельзя — смерть могла придти во сне. И тогда воля Рода останется неисполненной. А воля была простой… пришел срок. Пора!

На этот раз двоих княжичей и сотника посадили на лавку у стены, поднесли меда горького, хмельного, уважили. Тут же сбили оковы, принесли в тазах воды умыться.

Талан зеленоглазый разминал затекшие руки. Ничего не понимал пока. То бьют до полусмерти, то крутятся вокруг бесами.

— Медведь, небось, в лесу сдох, — выговорил он старой приговоркой. Мало кто понимал смысл ее, дело было не в медведе, а в той ипостаси Белеса, что время от времени обновлялась, меняя с собой и мир земной.

— Сейчас вот напоят, накормят… да и прирежут! — заключил по-своему Стимир. После всего случившегося он не верил больше в добрые намерения здешних обитателей.

Хис промолчал. Не дубасят по голове, не ломают ребра — и то ладно. Сидел вальяжно, гостем сидел.

Разговоров с ними не разговаривали. Старейшина лежал чуть живой на широченной лавке, устланной ворохом шкур, стонал. Даже от стены было видно, что ему совсем плохо.

Яру привели позже. Ее переодевали, мыли, натирали благовониями, расчесывали. И потому, когда вошла она в палаты, будто солнышком их осветило — княжна вошла, не бродяжка, не гостья незванная, а самая что ни на есть княжна родовая.

— Подойди ко мне, дочка, — тихо попросил Гулев. Голос его был нежен, ласков.

Яра покорно подошла. Повинуясь движению руки старейшины, присела на лавку возле ног. Склонила голову. Не было у нее злости на болящего, не осталось и гнева. Жалко было несчастного старика. А все, что случилось за дни минувшие, вспоминалось далеким сном.

— Не поверил тебе, дочка, — пожаловался Гулев скорбно, — вот боги меня и наказали. — Помолчал, тяжело дыша, покрываясь испариной. И спросил: — Стало быть, ты и впрямь Кронова рода?!

Яра кивнула.

— Это хорошо, — Гулев вздохнул облегченно, — значит. Род тебя к нам неспроста прислал. Боги ничего просто так не делают, это понимать надо…

Дощатая дверь за лавкой отворилась. И в палаты бесшумно вошли два седых волхва, будто два брата. Встали подле Яры. Один возложил ей на голову сухую невесомую ладонь.

Яра ощутила, как потекло по всему телу тепло. Стало ей до того легко, покойно и безмятежно, что, казалось, взмахни руками сейчас — и взлетит подобно птице белокрылой, воспарит над суетой и тленом.

— Правду говорит, — подтвердил кудесник, — только не любима она отцу родному. Котора меж ними черная. Больше ничего не вижу. Верь тому, что сама скажет — язык ее не знает лжи.

Волхв убрал руку. Но тепло не ушло из тела. Яра поглядела прямо в воспаленные, красные глаза Гулева. И тот сам понял, не солжет. Как он сразу этого не понял, еще тогда! Все гордыня! Поверил бы, не лежал бы сейчас немощным! Знать, есть у нее заступники.

Волхвы степенно и так же бесшумно отошли, уселись на скамью у стены, напротив гостей-пленников. Яра хотела встать, пойти к братьям. Но Гулев остановил ее жестом. И тут же повернул голову к такому же длинноусому мужу, но пониже, поплотнее и помоложе — тот стоял по левую руку от лавки, ждал своего часа.