-- А сейчас, знаешь, что мы сделаем? Вместо рыбалки нарвем цветов для тети и отнесем в ее спальню большой букет, чтобы сделать ей приятный сюрприз.

Я твердо решил не уезжать из Картфурша, не побывав в комнате одной из старых дам; поскольку они без устали сновали из одного конца дома в другой, то моему бесцеремонному досмотру могли помешать; поэтому, чтобы оправдать свое посещение, я рассчитывал на ребенка; как бы неестественно ни выглядело мое вторжение, даже вместе с ним, в спальню его бабушки или тетки, букет цветов был тем предлогом, который в случае необходимости дал бы мне возможность достойно выйти из положения.

Однако нарвать цветы в Картфурше оказалось не так просто, как я думал. Грасьен столь ревностно следил за всем садом, что строго определял не только, какие цветы могли быть сорваны, но и то, как их нужно срывать. Для этого, кроме садовых ножниц или ножа, требовалось еще столько осторожности! Все это мне объяснил Казимир. Грасьен проводил нас до клумбы с прекрасными георгинами, с которой можно было бы собрать не один букет и никто бы этого не заметил.

-- Над почкой, господин Казимир, сколько вам говорить! Срезайте всегда выше почки.

-- В это время года это не имеет никакого значения! -- воскликнул я, не сдержавшись.

Он ворчливо возразил, что "это всегда имеет значение" и что "для плохого дела не существует сезона". Поучающий брюзга всегда внушает мне ужас.

Мальчик с цветами шел впереди. В гостиной я прихватил вазу...

В комнате царило религиозное умиротворение: ставни были закрыты, около постели, расположенной в алькове, перед небольшим распятием из слоновой кости и эбенового дерева стояла скамеечка для молитвы красного дерева, обтянутая бархатом гранатового цвета, рядом с распятием, наполовину закрывая его, на розовой ленточке, укрепленной под перекладиной креста, висела тонкая ветка самшита. Время располагало к молитве, я забыл, зачем пришел, забыл о своем суетном любопытстве, что привело меня сюда; я доверил Казимиру поставить цветы на комод и больше ни на что не смотрел в этой комнате. Здесь, в этой большой постели, думал я, вдали от веяний жизни угаснет скоро добрая старая Флош... О лодки, просящие бури! Как спокоен этот порт!

Казимир тем временем пытался сладить с цветами: тяжелые георгины взяли верх, и весь букет рассыпался по полу.

-- Вы не поможете мне? -- попросил он наконец.

Но пока я усердствовал вместо него, он отбежал в другой угол комнаты и открыл секретер.

-- Я напишу записку, в которой вы обещаете опять приехать.

-- Вот, вот, -- с притворным согласием ответил я. -- Только поторопись. Тетя будет очень сердиться, если увидит, как ты копаешься в ее секретере.

-- О! Тетя занята на кухне, и, потом, она никогда меня не ругает.

Самым старательным почерком на страничке почтовой бумаги он написал записку.

-- А теперь подпишите.

Я подошел.

-- Но, Казимир, тебе не нужно было ставить свою подпись, -- сказал я, смеясь. Чтобы придать больше веса этому обязательству, связать словом и себя, мальчик подумал, что будет неплохо, если и он для верности поставит свое имя на листке, где было написано:

"Господин Лаказ обещает приехать в Картфурш в будущем году.

Казимир де Сент-Ореоль".

На какое-то мгновение мое замечание и смех привели его в замешательство: ведь он сделал это от всего сердца. Выходит, я не принимаю его всерьез? Он был готов расплакаться.

-- Дай-ка я сяду на твое место и подпишу.

Он встал и, когда я подписал листок, запрыгал от радости и покрыл мою руку поцелуями. Я собирался уйти, но он удержал меня за рукав и склонился к секретеру.

-- Я вам что-то покажу, -- сказал он, нажимая на пружинку и выдвигая ящик, секрет которого знал; покопавшись в ленточках и старых квитанциях, он протянул мне миниатюру в хрупкой рамке: -- Посмотрите.

Я подошел к окну.

Как называется сказка, в которой герой влюбляется в принцессу, увидев ее портрет? Должно быть, это тот самый портрет. Я не разбираюсь в живописи и мало интересуюсь этим искусством; вероятно, знаток нашел бы эту миниатюру неестественной: за приукрашенной грацией почти исчезал характер, но эта чистая грация была такой, что ее невозможно было забыть.

Повторяю, меня мало трогали достоинства или недостатки живописи: передо мной была молодая женщина, я видел лишь ее профиль с тяжелым черным завитком волос на виске, с томными, мечтательно грустными глазами, с приоткрытым, как будто на вздохе, ртом, с нежной, хрупкой, как пестик цветка, шеей; это была женщина самой трепетной, самой ангельской красоты. Любуясь ею, я потерял чувство места и времени; Казимир, который отошел, чтобы поставить цветы, вернулся ко мне и, склонившись, сказал:

-- Это мама... Она красивая, правда!

Мне было неловко перед мальчиком из-за того, что я находил его мать такой красивой.

-- А где она теперь, твоя мама?

-- Я не знаю...

-- Почему она не здесь?

-- Ей здесь скучно.

-- А твой папа?

Несколько смутившись, он опустил голову и, как бы стыдясь, ответил:

-- Мой папа умер.

Мои вопросы были ему неприятны, но я решил продолжать.

-- Мама иногда приезжает тебя навестить?

-- Да, конечно! Часто! -- ответил он уверенно, подняв вдруг голову. И чуть тише добавил: -- Она приезжает поговорить с моей тетей.

-- Но с тобой она тоже разговаривает?

-- Ну, я! Я не умею с ней разговаривать... И потом, когда она приезжает, я уже сплю.

-- Спишь!?

-- Да, она приезжает ночью... -- Поддавшись доверчивости (портрет я положил, и он держал меня за руку), он с нежностью и как бы по секрету сказал: -- Прошлый раз она пришла ко мне и поцеловала, когда я лежал в постели.

-- Значит, обычно она тебя не целует?

-- О, нет! Целует... и часто.

-- Тогда почему ты говоришь "прошлый раз"?

-- Потому что она плакала.

-- Она была с тетей?

-- Нет. Она вошла одна, в темноте; она думала, что я сплю.

-- Она тебя разбудила?

-- Нет! Я не спал. Я ее ждал.

-- Значит, ты знал, что она здесь?

Он молча опустил голову.

Я продолжал настаивать:

-- Как ты узнал, что она здесь?

Мой вопрос остался без ответа. Я продолжал:

-- А как ты мог увидеть в темноте, что она плачет?

-- Я почувствовал.