-- Мадемуазель Олимпия, -- произнесла г-жа Флош, не имея возможности повернуть головы и поэтому поворачиваясь к нам всем телом, -- мадемуазель Олимпия, друг нашей семьи, очень беспокоится, хорошо ли вам спалось и удобна ли была постель.

Я поторопился заверить, что отдохнул как нельзя лучше и что грелка, которую я обнаружил, ложась в постель, была очень кстати.

М-ль Вердюр, поприветствовав меня, вышла.

-- А шум с кухни утром не очень беспокоил вас?

Я вновь возразил.

-- Прошу вас, скажите, сделайте одолжение, нет ничего проще, как приготовить вам другую комнату...

Г-н Флош не произносил ни слова, лишь покачивал склоненной набок головой и всей своей улыбкой показывал, что полностью согласен с женой.

-- Да, я вижу, дом очень просторный, -- отвечал я, -- но уверяю вас, что вряд ли возможно разместиться приятнее.

-- Господину и госпоже Флош, -- вставил аббат, -- нравится баловать своих гостей.

М-ль Олимпия принесла на блюде кусочки поджаренного хлеба; перед собой она, подталкивая, вела маленького калеку, которого я только что увидел в окно. Аббат взял его за руку:

-- Ну что же вы, Казимир! Вы же не маленький; подойдите, поздоровайтесь с господином Лаказом, как подобает мужчине. Подайте руку... Не опускайте глаза!.. -- Затем, повернувшись ко мне и как бы извиняясь за него, пояснил: -- Мы еще не привыкли к светским манерам...

Застенчивость мальчика смущала меня.

-- Это ваш внук? -- спросил я г-жу Флош, забыв объяснения, полученные накануне от аббата.

-- Наш внучатый племянник, -- ответила она, -- чуть позже вы познакомитесь с моей сестрой и шурином -- его бабушкой и дедушкой.

-- Он не хотел идти домой потому, что заляпал грязью всю одежду, когда играл с Терно, -- объяснила м-ль Вердюр.

-- Ничего себе игра, -- сказал я, приветливо обернувшись к Казимиру, -я был у окна, когда он вас сбил с ног... Вам не было больно?

-- Надо сказать, господин Лаказ, -- пояснил в свою очередь аббат, -что мы не очень сильны в равновесии...

Чет возьми! Я не хуже его это видел; необходимости подчеркивать это не было. Этот пышащий здоровьем, с глазами разного цвета аббат стал мне вдруг неприятен.

Мальчик мне ничего не ответил, но лицо его зарделось. Я сожалел о произнесенной мной фразе, о том, что он мог почувствовать в ней какой-то намек на его недуг. Аббат, съев свой суп, поднялся из-за стола и ходил теперь по комнате; когда он замолкал, он так сжимал губы, что верхняя превращалась в валик, как у беззубых стариков. Он остановился за спиной Казимира и, как только тот допил свою чашку, заторопил: -- Идемте! Идемте, молодой человек, Авензоар* ждет нас!

_______________

* Авензоар (Ибн Зохар) -- арабский медик из Севильи (XII в.). _______________

Мальчик встал, они вышли.

После завтрака г-н Флош позвал меня:

-- Идемте со мной в сад, мой дорогой гость, и поведайте мне новости мыслящего Парижа.

Господин Флош витийствовал с утра. Не особенно слушая мои ответы, он задавал мне вопрос о своем друге Гастоне Буассье и о многих других ученых, которые вполне могли бы быть моими учителями и с которыми он все еще время от времени переписывался; он расспрашивал меня о моих вкусах, учебе... Я, разумеется, ничего не сказал ему о своих писательских намерениях и представился ему только как исследователь из Сорбонны; затем он заговорил об истории Картфурша, где он провел почти безвыездно без малого пятнадцать лет, об истории парка, замка; рассказ об истории семьи, жившей в нем ранее, он отложил и перешел к тому, как он оказался обладателем рукописей XVII века, которые могли бы представить интерес для моей диссертации... Он шел мелкими, частыми шажками, или, точнее, семенил, за мной; как я заметил, брюки он носил так низко на бедрах, что ширинка доходила ему почти до колен; спереди ткань ниспадала на ступни множеством складок, а сзади задиралась над ботинками -- непонятно, с помощью какого ухищрения. Некоторое время спустя я слушал его уже вполуха, так как разомлел от ласкового теплого воздуха и весь был во власти какой-то безвольной расслабленности.

Идя по аллее очень высоких каштанов, которые образовывали над нами свод, мы дошли почти до конца парка. Там, скрытая от солнца кустами акации, стояла скамейка, и г-н Флош предложил мне присесть. А затем задал неожиданный вопрос:

-- Аббат Санталь сказал вам, что мой шурин несколько?.. -- он не договорил, но прислонил ко лбу указательный палец.

Я был слишком удивлен, чтобы сразу ответить, и он продолжал:

-- Да, барон де Сент-Ореоль, мой шурин; аббат вам, может быть, не сказал больше того, что сказал мне... но я тем не менее знаю, что он так думает; да и я думаю так же... А обо мне аббат не говорил, что я несколько того?..

-- Но, господин Флош, как вы можете думать?..

-- Но, мой молодой друг, -- по-свойски похлопывая меня по руке, сказал он, -- я бы счел это вполне естественным. Что вы хотите? Здесь мы приобрели привычку скрываться от мира, несколько... выпадая из общего движения. Ничто не занимает здесь нашего внимания; как бы это сказать?.. Да, вы оказали нам большую любезность, приехав к нам, -- я попытался что-либо возразить, но он повторил: -- Да-да, вы были очень любезны, и я сегодня же вечером напишу об этом моему замечательному другу Десносу; но должен вас предупредить; вздумай вы мне рассказать о том, что близко вашему сердцу, о том, что вас тревожит, интересует... я уверен, что не пойму вас.

Что я мог сказать на это? Я молча водил кончиком трости по песку.

-- Видите ли, -- снова начал он, -- мы здесь несколько утратили способность общаться. Да нет, нет! Не возражайте же -- это бесполезно! Барон глух как тыква, но настолько кокетлив, что никак не хочет показать и предпочитает притворяться, что слышит, а не просит говорить громче. Что касается меня, то к идеям сегодняшнего дня я так же глух, как и он, и от этого, кстати, не страдаю. Я даже не очень стараюсь их услышать. Общение с Массийоном* и Боссюэ заставило меня поверить в то, что идеи, волновавшие эти великие умы, так же прекрасны и значительны, как те, которые захватывали меня в молодости, которые этим великим умам, конечно же, было не понять... так же как я не могу понять проблем, увлекающих сегодня вас... Поэтому я просил бы вас, мой юный коллега, чтобы вы скорее заговорили о ваших исследованиях, поскольку они в то же время и мои, и извините меня, если я не стану расспрашивать вас о ваших любимых музыкантах, поэтах, ораторах или о форме государственной власти, которую вы считаете наиболее приемлемой.