Приобретает вид, и форму,

И очертание - твое...

Быть может, это богохульство?

Но здесь - познание Его.

Быть может, обретаем чувство,

Чтобы постичь Его искусство.

Это сочинила подруга Чены по библиотеке. Не совсем совершенные стихи, но вот это начало: я рисую Свет, и он приобретает вид, и форму, и очертание - твое... Что же это за любовь такая? Чена помнила мальчишек в классе, и все эти глупости, она, помнится, и сама была влюблена в одного, целовались как-то... Но вот так, чтобы сказать: я рисую Свет, и он приобретает вид, и форму... Нет, тот мальчик был совсем не похож на Свет. Свет - это другое. И Чена вспомнила - в церкви - Божьего Сына. Вот он был похож на Свет. И так можно было о Нем сказать. Чена приходила в церковь одна и смотрела на ту картину, где он сидел на троне, и из раны в его ладони, пробитой гвоздем, летели семь звезд. У Него были удивительные глаза на этой картине, и так чудно, так хорошо было смотреть на Него. Он похож, да Он и есть Свет. Только с Ним невозможно было бы целоваться. Это совсем разные вещи.

Что же это за человек должен быть, чтобы о нем так сказать?

Так думала Чена, а время дозора летело быстро. И было очень тихо, так что Чена сразу услышала в кустах шорох.

- Стой, кто идет? - завопила она, подскочив от неожиданности. Кусты замерли. Чена подняла автомат, придерживая его в основном левой рукой, шагнула вперед.

Может, заяц какой, со стыдом сообразила она. Тьфу ты, истеричка! Но в этот миг она заметила в кустах металлический блеск.

Заяц?

- Выходи, стрелять буду! - приказала Чена, - Выходи, бросай оружие!

А может, их там двое или трое?

Чена подняла дуло кверху и пустила в небо короткую очередь.

- Выходи, тебе ведь не уйти, - сообщила она, - Сейчас прибегут.

В тот же миг словно вихрь налетел на нее. Чена едва успела бросить автомат за спину и принять стойку. Засевший в кустах схватил ее больное запястье, в другой его руке сверкал нож, можно было бы сделать переворот, но рука не позволяла, и Чена просто ударила его ногой, потом, когда парень согнулся - по локтю правой руки, державшей нож, оружие полетело на землю. Чена отпрыгнула, подняла автомат и сказала дрогнувшим голосом:

- Руки вверх! Двинешься - стреляю.

Парень медленно поднял руки.

Что с ним теперь делать-то?

- Оружие еще есть? Бросай все, - приказала Чена.

- Нет больше, - хрипло ответил лазутчик.

Сзади послышался шорох - на выстрелы бежал кто-то из внутреннего охранения. Чена перевела дух и, сообразив наконец-то, зажгла фонарик.

- Ты один?

- Да, - сказал парень. Чена направила свет на его лицо. Лазутчик был ее возраста или немного старше, выше ростом, и лицо его было таким, как нравилось Чене - узкое, с острым подбородком, уже заросшим золотистым волосом, глаза сверкали, отражая свет фонаря. Парень был тощий, с длинными конечностями, немного нескладный, с вытянутым носом и несколько торчащими ушами, русые волосы неровно и коротко обрезаны.

Девушки из охраны, с овчаркой на поводке, подбежав, мгновенно оценили обстановку.

- Оружие на землю, - приказала одна из них.

- Уже, - Чена кивнула на валяющийся нож.

- Руки вперед, - охранница защелкнула наручники, - Давай шагай.

- Я осмотрю местность, - сказала вторая девушка, державшая на поводке собаку.

- Хорошо, - охранница бросила беглый взгляд на Чену, - А вы оставайтесь на посту. Я справлюсь сама.

Она зашагала вслед за пленным к воротам. Вторая девушка приказала собаке "Ищи!" и отстегнула поводок. Овчарка закрутилась на месте, нюхая землю, побежала в кусты. Вскоре она исчезла во мгле, и хозяйка за нею, виден был только качающийся свет фонаря. Чена осталась одна.

Он ел так, как ему не удавалось поесть уже давно. Он ел овощной суп, и котлеты, и тушеные овощи, и салат, и оладьи с вареньем, запивая чаем. Ну и жратва тут у них, в Арвилоне, думал он, уничтожая содержимое тарелок, принесенных ему в камеру, в подвальную, но довольно уютную комнату, с окном и дверью, забранными решеткой. Он приготовился к худшему, и конечно, не следовало сразу демонстрировать противнику свою слабость. Но запахи еды так дразнили... Последний раз так он ел, наверное, еще у мамы. Впрочем, понятно. Ведь здесь одни бабы, еще бы им не уметь готовить. После еды его отвели в душ и дали возможность спокойно, по-человечески помыться. Даже унитазы у них тут были, черт бы их побрал, этих баб... Охранницы с автоматами и собакой остались за дверью. Он подумал над возможностью разоружить хрупких на вид девушек, но тут же отклонил этот вариант. Не такие уж они дуры, не поставят кого попало в охрану. В особенности его смущала собака. А эта курва, на посту, здорово его треснула, до сих пор ушибленное место болит.

Ему даже полотенце дали. Одежду оставили старую, грязную, натягивать ее было неприятно. Даже обыскали очень поверхностно. Это глупо, а может, у меня граната в штанах, думал он. Ничего у него не было на самом деле. Он провалил свое задание, и оружие потерял, и возвращаться в свою часть верный расстрел...

Он спокойно вышел из туалета, позволил снова надеть себе наручники и отправился под конвоем в камеру. Камера... гм. Коврик на полу и покрывало на кровати, застеленной чистым бельем. Вот еще с чем большая проблема в Свободном Мире - с чистым постельным бельем. "Ложитесь спать", посоветовала охранница, дверь заперли. Никакого даже глазка в двери, с ума сойти, можно решетку расшатывать, можно подкоп ногтями в соседнюю камеру делать, никто не заметит. Он не стал делать ничего такого, дернул только разок за оконную решетку, но та сидела крепко. Тогда он и в самом деле лег спать, не раздеваясь, он уже забыл, что это такое - спать раздевшись. В армии спали прямо на тюфяках, в форме, а уж до армии - и говорить нечего. Но все равно - он с наслаждением ощутил прикосновение чистой наволочки к щеке и тут же провалился в глубокий сон.

Утром ему принесли завтрак, горячий омлет с ветчиной, печенье, чай. Он поел снова с большим удовольствием. Через некоторое время в дверь постучали (и что они тут все время стучат? Как будто он в гостинице, а не в тюрьме). На пороге появилась охранница с собакой.

- Выходите, - сказала она, - На допрос.

Он вздрогнул. Ну вот, кажется, удовольствия кончились. Собственно, что с него возьмешь? Можно сказать, что дезертир, что давно уже бродишь по лесу... Мало ли таких. То, что он военный, они поймут, уже, наверное, поняли, а вот что он здесь делал и как сюда попал - тут можно и приврать. Ему надели снова наручники и вывели на улицу. Самолетов отсюда не было видно, длинные, одно- и двухэтажные здания, цветочки, черт возьми, на клумбах, кустики подстриженные. Подошли к одному из зданий, с надписью "Штаб", поднялись по чисто вымытой лестнице, мимо горшков с растениями, на второй этаж. Сердце тоскливо заныло. Он знал, что это все равно, есть ли у тебя информация, нет ли ее, если бабы попадались в плен (крайне редко), все они проходили через одну и ту же процедуру, и смерть для них была избавлением. Он это знал. Наверняка и тут так. С чего они должны к нам лучше относиться? И никакое вранье тут не поможет. Мужчина ты или нет, спросил он себя. Стиснул зубы и выпрямился. Ладно, посмотрим. Проклятые бабы... Надо же, даже тут, в штабе - никаких тебе диаграмм на голых крашеных стенах, никаких стенгазет "Школа молодого бойца" - цветочки, вышитые занавесочки, картина маслом. Сволочи. В такой обстановке умирать еще страшнее. Охранница толкнула дверь. Он вошел.

Кроме него и двух охранниц, застывших у двери, в комнате были две женщины. Пожилая, с погонами полковника (полковницы?), за письменным столом. И вторая, он сразу узнал ее, та самая, что стояла вчера на посту. Красивая, подумал он. Еще тогда заметил, а сейчас она еще лучше выглядела. Белокурые зачесанные назад волосы, лицо такое спокойное, правильное, чистое, и особенно хороши глаза - серые, ясные, и так и светятся, кажется даже, добротой светятся. Давно он таких глаз не видел. И летная зеленая куртка была ей к лицу.