В общем, жизнь в монастыре начала даже нравиться Хэллу. Мужская болтовня с Мауро как-то возмещала унизительные и даже страшные иногда беседы с наставником Леонардом. Послушники тоже производили впечатление нормальных ребят. Жили они все открыто, в одной огромной общей спальне (используемой, впрочем, только ночью, для сна). Хэлл рвал для Мауро табачные листья, когда его посылали в лес за грибами, табак рос в одном месте по дороге. Курить монахам запрещалось, но Мауро никак не мог расстаться с дурной привычкой, втихаря сушил листья, вертел самокрутки. Однажды вечером, когда Хэлл домывал посуду (в коридоре уже погасили свет, все отходили ко сну), Мауро вдруг подошел к нему сзади и цепкими руками схватил за бедра.

- Вы что? - Хэлл дернулся. Дыхание Мауро стало частым и каким-то зловонным.

- Дай, ну... Малыш! - прошептал он со страстью, - Мы же друзья с тобой!

- Нет, - сказал Хэлл, отпрыгнув в сторону. Он весь дрожал.

- Ну давай же, - Мауро протянул к нему руки, - Да ты что, дурачок, ты жизни не знаешь... У нас же все этим занимаются. И Леонард тоже, для чего он, думаешь, тебя воспитывает. Ты посмотри, по всем углам же прячутся. Да ничего же в этом плохого нет, это же приятно, ну давай! Что же ты, всю жизнь без человеческого тела проживешь?

Хэлл выскользнул из кухни, помчался по коридору. На следующий день он старался не оставаться с Мауро наедине. А вскоре его перевели на стройку, и он перестал сталкиваться с поваром.

В Арвилоне Хэллу нравилось ходить в церковь. Проповеди обычно читала мать Феодосия или кто-то еще из монахинь. Говорили они о том, что нужно любить своего ближнего, стараться всегда сохранить мир в душе, и тому подобную общеизвестную чушь. Хэлла эта чушь особенно не задевала, положено - пусть говорят. Но с другой стороны, мать Феодосия была известна во всем городе своей праведной жизнью, лицо ее так и лучилось светом и добротой, с ней стоять рядом - и то было приятно. И на исповеди она так умела все объяснить и понять тебя, что становилось хорошо, и хотелось быть хорошим и жить иначе, и всех любить. Хотя она, вроде бы, тоже плохо относилась к грехам, но никогда никого не проклинала, а вот грешить после общения с ней хотелось гораздо меньше. Поэтому не было никакого противоречия в том, что она делала, говорила на проповеди и в жизни, и что Хэлл читал в Евангелии. Когда он бывал в церкви, в душу опускался мир, спокойствие, и такая чудная музыка, и голоса хора - словно ангельское пение, и свечи, и взгляд Христа со стены - из раненой ладони Его поднимались семь звезд... Хэлл не признался бы в этом мальчишкам-приятелям, это считалось моветоном, но он ходил в церковь не только по обязанности.

Странно, но в общине святого Иосифа церковь показалась ему тягостным бременем. Службы проводились шесть раз в день, и каждый раз словно свинцовая тяжесть наваливалась на душу. Здесь было положено испытывать те чувства, которые он когда-то испытывал в арвилонской церкви, но они почему-то не приходили. Наверное, из-за проповедей Настоятеля Рафаэля, Леонарда и других старших монахов - в них так и гремели всякие "сосуды греха", "ехидны" и "нечестивые отродья антихриста", проклятия и угрозы сыпались на весь мир, включая самого Хэлла... Но даже если забыть о проповедях - как-то душно и тошно становилось ему, хотя вроде бы во время пения глаза монахов блестели, и голоса куда-то возносились... То ли плохо от сознания своей греховности, то ли - от страха перед пылкими речами Леонарда, неизвестно. Когда положено было опускаться на колени (в Арвилонской церкви это было как-то естественно и нормально), Хэллу казалось, что это уже какое-то наказание, это было унизительным, словно не перед Господом он преклонялся, а перед Настоятелем. Он опустил голову, как положено - Настоятель готовил Святые Дары, а перед глазами стояла вчерашняя сцена, его сосед-послушник покаялся в воровстве хлеба, и духовник заставил его стоять коленями на горохе четыре часа, за счет сна... Дурак ты, сказал себе Хэлл. Во-первых, нечего ему было каяться, мог бы и помолчать, желторотый еще. Во-вторых, все равно... Просто с нами иначе нельзя. Как еще справиться с Мауро, например, да со всеми, кто прячется по углам? А Настоятелю это все же удается. Это единственное место, где люди живут относительно спокойно, работают, что-то производят, кормят сами себя. А что до пылких речей, лучше уж речи, чем действия... Внезапно колокольный звон прервал литургию. Настоятель уже подошел с чашей к монахам, но набат становился все громче... Все оглядывались, по рядам побежал шум.

- Дети мои, времени нет! Благословляю вас на защиту Святой Обители! крикнул Настоятель. Хэлл вместе со всеми бросился из церкви. Оружие передавали по цепочке из склада, наконец, Хэлл получил свой "Лютик" и кинжал. За забором палили из автоматов, раздавались вопли. Суматоха была только кажущейся. Монахи уже строились и занимали оборону. Хэлл побежал, как ему полагалось, к отряду Леонарда. Он занял свое место на помосте за железным забором, осторожно выглянул, стараясь не зацепиться за колючую проволоку и увидел нападавших. Это была небольшая банда, человек тридцать, наверное, они лезли на забор, подставляя лестницы... Один из бандитов оказался недалеко от Хэлла, здоровенный детина, бритый наголо, Хэлл аккуратно прицелился, дал очередь,на лицо детины выплеснулась кровавая страшная блямба, и он стал падать с лестницы...

Уже через десять минут остатки банды поспешно улепетывали. Монахи орали и улюлюкали вслед, их боевой пыл лишь разгорался. И Настоятель подал команду:

- Очистим поселок от детей антихриста!

- Очистим! Очистим! - завопил мрачный хор. Хэлл вслед за всеми побежал к воротам.

По-видимому, монахам были не впервой такие операции. Население поселка поспешно драпало - алкоголики, наркоманы, гомосексуальные семейки, маленькие шайки выбирались из домов, дрались за уцелевшие средства передвижения. Кое-кому удалось захватить машины, остальные пытались спастись бегством, но монахи стреляли по ногам... Упавших и пойманных быстро связывали - и у Хэлла на поясе висел моток шпагата - вели под конвоем в общий строй, и к обители. Кое-кто пытался сопротивляться. Хэлл наткнулся на маленькую баррикаду, из-за которой торчало несколько дул. Спортивный азарт овладел им - спрятались, гады, посмотрим, удастся ли мне с вами справиться. Прячась от выстрелов за выступами дома, он стал осторожно подкрадываться к баррикаде. Выбрав позицию, прицелился - чей-то затылок торчал в зоне видимости. На баррикаде на него не обращали внимания, отбивались от наступавших спереди. Хэлл начал стрелять. Но в этот миг кто-то кинул гранату. Обломки баррикады поднялись в воздух, Хэлл едва увернулся от летящей на него железной двери... несколько монахов уже связывали тех, кто остался в живых после взрыва.

Вскоре все было кончено. Поселок, полностью опустошенный, представлял собой плачевное зрелище. Пленных связывали заново, более тщательно, и прикручивали к железным скобам забора... Разместить такое количество людей в помещениях было все равно невозможно. Просто поставили нескольких часовых с автоматами - охранять. Многие из пленных были ранены, хриплые стоны неслись отовсюду, но никто и не думал их кормить, поить или лечить. Наверное, это было правильно, но Хэлл так и не смог по-настоящему заснуть в эту ночь, под вопли, доносящиеся со двора.

- Но почему ты не можешь остаться? - Чена растерянно смотрела на Мартина, - Жил бы здесь... Зимой здесь не так уж холодно. Землянку бы сделал.

- Чушь это... землянка. Уходить надо, - Мартин говорил, как резал, Засекут нас здесь.

- Но ты же был у нас... Тебе ничего не сделают.

- А тебе?

- И мне тоже. Да ты пойми, ведь я уже все рассказала Дали и Харрис.

- Ты с ума сошла! - Мартин вскочил.

- Ты что, Мартин? - Чена встала тоже, недоуменно глядя на него.

- Ты ненормальная! - крикнул Мартин со злобой, - Провокаторша! И я еще ее слушал!

- Мартин! - Чена заплакала, - Не надо! Ты что? - она бросилась к нему, обняла, спрятала лицо у него на груди. Машинально Мартин прижал ее к себе.