Но вот однажды в декабрьский полдень раздался телефонный звонок. Женский голос опасливо прошелестел: дома ли Владимир Сергеевич? Когда он сказал, что внимательно слушает, она чуть слышно проговорила:

- Вас тревожит Ангелина Аркадьевна. Я - сестра Платона Аркадьевича. Он занемог, хотел бы вас видеть, Бога ради, простите за беспокойство.

И быстро продиктовала адрес.

Владимир Сергеевич ехал в автобусе в Подколокольный переулок, за мутным стеклом мерцала Москва, нахохлившаяся от зимней стужи; серые здания, хмурые улицы, незрячие ручейки пешеходов - куда несет их этот поток? Что за внезапная болезнь обрушилась на его знакомца? Дело, по-видимому, серьезно, иначе не стали бы звонить.

Он поднялся на четвертый этаж, прошел бесконечный коридор, сильно напоминавший гостиничный - справа и слева соседские двери, - и очутился в прибранной комнате. В углу стояла одна кровать, за старой японской ширмой другая, полки были заставлены книгами, на стенах развешаны фотографии, и среди них - покойной О. в пачке, с опущенной головой, с беспомощно воздетыми руками.

Ангелина Аркадьевна соответствовала своей комнате: опрятная, крохотная ожившая деталь обстановки, а комната, совсем как хозяйка, имела отчетливое выражение - не то что старушечье, но стародевичье. И как-то странно, что на кровати под розовым стеганым одеялом лежит мужчина. Хотя на мужчину походит он мало - старый ребенок с горько поникшим седым хохолком.

- Что с вами, милый Платон Аркадьевич? - спросил чуть ли не шепотом гость. Он словно почувствовал - звучный голос в этом убежище неуместен. - Зачем вы вздумали нас пугать?

Платон Аркадьевич не ответил. Он прочно сомкнул побелевшие губы, и только глаза его источали такую неизбывную муку, что гостю стало не по себе.

Из рассказа Ангелины Аркадьевны Владимир узнал наконец, что случилось. Платон Аркадьевич написал свой мемуар о балерине ("Так ароматно, так вдохновенно, да я и не ожидала иного, у брата - прекрасное перо, отличный слог, вложил он всю душу. И что же? Труд его был отвергнут. Причем безжалостно, бездоказательно, пусть гость простит мне резкое слово беспардонно. Да, беспардонно. Брат ничего не мог понять, он никуда не желал идти, но трудно было смотреть спокойно, как он страдает, все еще верилось, что тут какое-то недомыслие, что надо ему сходить, объясниться, дознаться, что произошло. Не хочется подробно рассказывать, чего стоило добиться приема, однако ж в конце концов был он допущен к этому вершителю судеб... Право, уж лучше бы не ходил! Бог мне судья, я виновата. Какой-то непросвещенный субъект, не знаю, как выразиться иначе, ничем решительно не мотивируя, сказал, что все это не годится, одни лишь "дамские сопли и слюни", прошу извинить за эту пакость, но такова его терминология. Вы только представьте, Владимир Сергеевич, представьте их рядом, друг против друга, - брат и этот, простите за резкое слово, малограмотный человек...").

Она взглянула на Платона Аркадьевича и остановила себя. Брат ее лежал неподвижно, скрестив на груди костлявые пальцы, полуприкрыв дрожащие веки.

- Платоша, прими еще таблетку. Поверь мне, что тебе полегчает.

Платон Аркадьевич ничего не ответил.

- Нельзя ли мне познакомиться с рукописью? - осторожно спросил Владимир Сергеевич.

- Да вот она... Я ее перепечатала на машинке, у брата неразборчивый почерк. Вы сядьте здесь, у окна, в это кресло, вам будет удобно и покойно.

Она протянула пять мятых листков, заметно волнуясь, - пока он читал, смотрела на него выжидательно, стараясь понять, как он реагирует.

А он не знал, куда ему деться. Наверняка издательский босс был груб, неотесан, бесцеремонен ("Он даже не предложил ему сесть!" - прошептала Ангелина Аркадьевна), но написанное приводило в отчаяние. Все то, что дышало в устной речи, на этих листках пожухло, истлело. Скорей всего, собеседника трогали жест, голос, юношеский угар, странный для старого человека. Все это, как часто бывает, соприкоснувшись с бумажным листом, умерло от потери крови. Остались лишь общие места, тысячекратно произнесенные, и эти эпитеты, эти эпитеты, старые продажные девки, предлагающие себя всем и каждому, способные превратить в труху любое слово, к которому их прилепят.

- Не правда ли, чудо как хорошо? - спросила Ангелина Аркадьевна.

Он отложил машинопись в сторону и обозначил кивком согласие.

- Да. Очень возвышенно. Очень трогательно.

Платон Аркадьевич не отозвался, и все-таки гостю показалось - глаза больного влажно блеснули. "Неужто плачет?" - с испугом подумал Владимир Сергеевич. Он сказал:

- Платон Аркадьевич, будьте уверены, работа ваша не пропадет. Главное, что она написана и уж теперь никуда не денется. Какая-то грустная закономерность писать о балете у нас опасно. Похоже, что в России балет - всегда государственное дело.

- Он даже не предложил ему сесть, - вновь сказала Ангелина Аркадьевна.

Спустя пять минут гость распрощался, вежливо отказался от чая - можно и утомить больного. Платон Аркадьевич с тем же взглядом, точно подернутым влажным туманом, приподнял ладошку - за время визита так и не произнес ни слова.

- Спасибо вам, Владимир Сергеевич, - сказала Ангелина Аркадьевна, недаром брат всегда говорил, как вы разумны и добросердечны.

Он возвращался, стараясь понять, что ж он испытывает. Сочувствие? Жалость? Тоску? Или досаду? Похоже, все вместе, одновременно! Да, следовало отговорить старика, но так он хотел принять предложение, так ждал ободрения - нет, невозможно! А сколько радости он узнал, когда трудился, когда перебеливал, готовил читателю свой подарок! Но отчего же он так потрясен? Что и говорить, неприятность, неоправдавшаяся надежда, было к тому же и унижение - и все-таки, все-таки, что за реакция?! Выдержать эти темные годы, эту "благородную бедность" - будь она четырежды проклята! - выдержать собственную ненужность и одиночество сестры, эту убогую конуру (каютка Владимира Сергеевича в те дни была еще неказистей - но это совсем другое дело! Его пристанище - лишь ночлег, привал в пути, полгодика-год, и он его благополучно забудет, а брат и сестра здесь прожили жизнь в чужой и, должно быть, враждебной среде). Выдержать все это и сломаться оттого, что не приняты пять листочков, превращающихся в труху по мере того, как их читаешь. Какая нелепая несоразмерность! Вот она, плата за сдачу без боя, за "остров": первая встреча с варваром сразу же оказалась последней.