— Вот именно. В Венеции, в номере гостиницы, в первую ночь. И ты шутил не только над моим чувством, но и над моей фигурой, притом в такую минуту, когда ни один мужчина — заметь, я повторяю это со всей ответственностью, ни один мужчина не осмелился бы это сделать.

— Я шутил над твоей фигурой?

— Да, над одной особенностью моей фигуры.

Ливио вдруг покраснел до корней волос, хотя вовсе не помнил, чтобы он шутил по такому поводу. Помолчав, он проговорил:

— Возможно, это и так, но я не помню. Кроме того, надо еще выяснить, что это была за шутка. Быть может, нечто столь же невинное, как и то, что я сказал сегодня вечером насчет твоего фетиша.

— Конечно, эта шутка была невинной, поскольку ты не отдавал себе отчета в том, что говоришь. Однако на меня она произвела такое действие, словно ты опустил мне за шиворот кусок льда. Это была наша первая ночь, и ты не почувствовал, что я тебя ненавидела!

— Меня ненавидела?

— Да, всей душой.

— И сейчас ненавидишь?

— Сейчас не знаю.

Ливио вновь помолчал, потом внимательно посмотрел на жену. И вот тут он неожиданно ощутил, что перед ним совершенно чужой ему человек, о котором он ровным счетом ничего не знает — ни о его прошлом, ни о настоящем, ни его чувств, ни мыслей. Это ощущение отчужденности породила одна ее фраза: "ты не почувствовал, что я тебя ненавидела". Ведь и в самом деле он не отдавал себе отчета в том, что сжимает в объятиях женщину, которая его ненавидит. Та ночь ему запомнилась во всех подробностях — вплоть до ветерка, который то и дело слегка надувал занавеску на распахнутом окне, выходившем прямо на лагуну, но ненависти ее он не помнил. И если он не заметил столь сильного чувства, кто знает, сколько других важных вещей укрылось от его внимания, кто знает, какая часть ее существа до сих пор остается ему неизвестной? Но теперь было уже ясно, что жена не собирается уходить; что этот раскрытый чемодан на кровати составляет часть своего рода ритуала супружеской ссоры; что сейчас ему предстоит искать примирения с женой, сколь бы чужой И незнакомой она ему ни казалась. Сделав над собой усилие, он взял ее за руку и проговорил:

— Ты должна извинить меня. Таких людей, как я, обычно называют неправедными.

— А что означает неправедный?

— Противоположность праведному. Человек, для которого нет ничего святого. Но с сегодняшнего дня я буду стараться исправиться, обещаю тебе это.

Жена пристально, изучающе смотрела на него своими почти бесцветными, невыразительными глазами — так глядят на какую-нибудь необычную и непонятную вещь. Наконец она произнесла просто и естественно:

— Ну ладно, иди в гостиную, я сейчас приду, — и легко коснулась губами его щеки.

Ливио хотелось что-то сказать, но он не нашел подходящих слов. Он встал, возвратился в гостиную и вновь сел за стол. Взяв с блюда отбивную, он положил ее себе на тарелку и приготовился есть, но тут же отложил вилку и нож и уставился на стену перед собой.

Идол, как и прежде, стоял прямо напротив него; его низкий лоб выдавался вперед, как надвинутый на глаза козырек, истукан, казалось, смотрел угрожающе и требовательно. Он словно хотел сказать Ливио: "Это еще только начало! Есть очень много вещей, над которыми тебе впредь придется прекратить свои шутки".

Ливио вспомнил о Дон-Жуане и подумал, что тот мог утешаться по крайней мере тем, что был наказан за насмешки над принципами всеми признанной и глубоко чтимой религии. А он должен уважать этот мир, в котором не осталось ничего святого, мир без ада и без рая, немой и нелепый, подобный этому каменному идолу!

Легкий шорох заставил Ливио вздрогнуть. Алина вернулась в гостиную и вновь села напротив него за столом. Глядя на жену, Ливио неожиданно для себя подумал, что лицо ее очень похоже на глупую и свирепую физиономию идола. И от этой мысли у него по спине снова пробежали мурашки.

Одевшись, Гвидо подошел к зеркалу платяного шкафа и, как всегда, испытал чувство неудовлетворенности. Действительно, все на нем было новое и самое дорогое — пиджак в елочку, серые фланелевые брюки, галстук в яркую полоску, красные шерстяные носки, замшевые туфли, — и все-таки он не был элегантен и выглядел как манекен в витрине универсального магазина.

Гвидо вышел из спальни, где его раздражал царивший вокруг беспорядок, и прошел в гостиную. Здесь все стояло по местам, сверкало чистотой, и Гвидо снова обрел спокойствие, хотя все утро, с момента пробуждения, его мучила неотвязная мысль: ему казалось, что он забыл что-то очень важное. Что это было? Свидание? Какой-нибудь счет? Или чья-нибудь годовщина? А может, просто надо было кому-то позвонить? Покачав головой, он подошел к проигрывателю, стоявшему в углу возле камина. Проигрыватель был американский и действовал автоматически. Стоило нажать кнопку, как звукосниматель поднимался и плавно опускался на край пластинки. Гвидо взял первую попавшуюся джазовую пластинку, поставил ее и нажал кнопку. И тут случилось непредвиденное: звукосниматель поднялся и, как будто в раздумье, продолжая двигаться, опустился не на краю пластинки, а в ее центре. Раздался пронзительный скрежет, звукосниматель подпрыгнул, снова поднялся и с мелодичным щелчком "клик!" — опустился на прежнее место.

Гвидо снял пластинку и поднес ее к свету. Она была безнадежно испорчена, поверхность ее во многих местах пересекали глубокие царапины. Автомат не сработал. Гвидо, несколько сбитый с толку, поставил другую пластинку. Теперь звукосниматель поднялся и опустился безукоризненно. Слушая музыку, Гвидо раздумывал над странным поведением проигрывателя и чувствовал, что не может объяснить его простой технической неполадкой. В эту минуту вошла жена.

Она вела за руки детей — Пьеро и Лючию. Им не было еще и по пяти лет. Лица у обоих были живые и умные, особенно у Пьеро, который, судя по фотографиям, очень походил на Гвидо в том же возрасте. "Ну, пойдите поцелуйте папу", — сказала жена и осталась стоять посреди гостиной, в то время как дети, послушные и ласковые, подбежали к отцу и стали карабкаться к нему на колени. Обнимая детей, Гвидо взглянул поверх их кудрявых головок на жену, как будто видя ее впервые. И тут он внезапно заметил, как иссушило ее материнство, какой она стала тощей и плоской, как мало осталось в ней женского очарования, заметил ее очки и покрасневший нос, ее широкую голубую юбку и темно-синюю шерстяную кофту. И вдруг ему показалось, что за всеми этими деталями должен скрываться объединяющий их тайный смысл, как за деталями ребуса, которые складываются в единственно возможное слово. Но жена помешала ему найти это слово.

— Так поехали, — сказала она. — Уже поздно. Если мы не поедем сейчас, все дороги будут забиты машинами.

— Едем, — сказал Гвидо и двинулся вслед за женой, которая вела за руки детей.

Их квартира находилась в первом этаже нового дома на Париоли. Подъезд выходил в маленький садик с асфальтированными дорожками, деревьями, подстриженными в форме конусов и шаров, и клумбами тюльпанов. Они прошли через садик и вышли на узкую улицу, застроенную новыми домами и заставленную автомобилями. Гвидо еще раз спросил себя, что же такое забыл он сегодня утром. Озабоченный этой мыслью, он усадил в машину жену и детей, сел сам и завел мотор.

Машина быстро проехала улицу Фламиниа, пересекла мост и теперь шла вдоль Тибра. Целью прогулки было озеро Альбано. Было воскресенье. Погода, как отметила жена, сидевшая с девочкой на заднем сиденье, была прекрасная.

— Жаль, очень жаль, что нельзя устроить пикник; недавно прошел дождь, и земля еще совсем мокрая.

Гвидо ничего на это не ответил, а жена продолжала говорить, перескакивая с предмета на предмет и обращаясь то к мужу, то к детям. Гвидо сосредоточил все свое внимание на дороге. Сегодня вести машину надо было осторожнее, чем обычно, так как на улицах по случаю воскресенья было полно народу.

Проехав большую часть Старой Аппиевой дороги, машина пошла по Аппиа Пиньятелли, а оттуда по Новой Аппиевой дороге. Гвидо держал одну скорость и не увеличивал ее даже тогда, когда путь перед ним был свободен. Между тем от его взгляда не укрывалось ничего; и все, что он видел, казалось ему очень интересным. Но смысл увиденного от него ускользал. Поблескивание никелированных частей машины, которая шла перед ними, сверкающая белизна цилиндрического бензохранилища, полускрытого прекрасными весенними деревьями, сияющая штукатурка домов, серебристый цвет самолета, который по диагонали пересекал небо, чтобы приземлиться в аэропорту Чампино, неожиданная вспышка оконного стекла, на которое упал солнечный луч, меловые полосы дорожной сигнализации на стволах платанов вдоль дороги — все это белое, слепящее, сверкающее резко контрастировало с большой черной тучей, которая затягивала небо, грозя испортить прекрасный день. Совсем еще светлая и мягкая, какая-то молочная зелень полей не вязалась с мрачным грозовым фоном. И снова Гвидо спросил себя, какой же смысл таится в этом контрасте, но так и не нашел ответа. Однако он был уверен, что смысл в этом есть. Позади него жена разговаривала с девочкой. Мальчик, который сидел рядом с ним, встал коленями на сиденье, облокотился на его спинку и вступил в разговор матери с сестрой. Свежие, пронзительные голоса детей, которые что-то спрашивали, спокойный голос матери, который им отвечал, — за всем этим тоже, конечно, скрывался какой-то особый смысл, но, как и во всем остальном, Гвидо никак не удавалось его уловить, хоть он и чувствовал, что этот смысл существует.