Клаудио с мрачным видом взял сверток и двинулся вслед за старухой к выходу.

— И знаете, что я вам скажу? — прибавила она. — Вам надо бы повидаться с Еленой. Она живет в пансионе Сорризо. Пойдите туда и увидите, как она вас встретит.

Клаудио заверил ее, что так и сделает, раскланялся и ушел. Не успел он пройти и двух шагов, как газета, в которую были завернуты вещи, развернулась, трусики и носки — измятые и явно нестиранные — упали на землю. Он выпустил из рук газету и зашагал дальше; но тут послышался чей-то голос: "Постойте, вы что-то обронили!" Это сказала какая-то женщина, стоявшая за оградой. С трудом преодолев отвращение, Клаудио наклонился, поднял кончиками пальцев трусики и носки, снова завернул их в газету и продолжал свой путь.

Юные, пожилые и старые люди парами шли ему навстречу, иногда почти задевали его и проходили мимо; но теперь Клаудио смотрел на них без всякой зависти, даже с некоторой брезгливостью. Казалось, чужая жизнь, в которую он на миг заглянул, вызвала в нем пресыщение и разочаровала его. Потом он вспомнил о чужой монете, лежавшей на полу в баре, о монете, которую он уже собирался поднять, и в ушах его вновь прозвучал холодный голос светловолосого юноши, обронившего ее; и Клаудио подумал, что в доме старой дамы с ним произошло то же самое, что в баре, только тут монета ко всему еще оказалась фальшивой. В эту минуту он проходил мимо выкрашенной в зеленый цвет урны, прикрепленной к столбу. Он поднял крышку и швырнул сверток в урну.

Это была очень дружная семья, но в последние годы, по мере того как росли и дети и материальные трудности, все яснее становилось, что она скоро распадется. Все они уже знали, что будущей зимой больше не увидят этих комнат, оставшихся такими, какими они были в их детские годы, только когда-то чистых и веселых, а теперь обшарпанных, заставленных старой, ломаной мебелью. Два старших сына собирались уехать в один из городов на севере Италии искать работу; младшая дочь должна была отправиться в Англию, чтобы получить там диплом медицинской сестры; наконец, Леонора, старшая дочь, рассчитывала выйти замуж. После ее свадьбы родители, которые только этого и ждали, сразу же могли бы переехать в меньшую квартиру.

Между тем, несмотря на царящую в доме атмосферу сборов и прощания с прошлым, братья и сестры были по-прежнему неразлучны; они очень любили друг друга, хотя у них и вошло в привычку держаться между собой грубовато и они никогда не упускали случая подшутить друг над другом, причем порой весьма обидно. Их связывало чувство глубокое и непосредственное — дружба детства, и они знали, что ей суждено оборваться, как только они разлетятся из родного гнезда.

В те дни предполагаемый брак Леоноры с богатым юношей из провинции служил неистощимой темой их саркастических шуток. Они называли это замужество и сделкой на ярмарке, и покупкой дойной коровы, намекая на то, что Леонора выходила замуж не по любви, а, как она сама это признавала, из-за денег. Впрочем, ни Леонора, ни ее братья не могли бы со всей определенностью сказать, действительно ли им претит этот брак по расчету. Они наивно думали, что материальные затруднения были достаточным оправданием этому браку, а кроме того, все они были слишком молоды, чтобы полностью отдавать себе отчет в своих чувствах.

Претендент, некий Морони, хотя и намекал Леоноре о своих намерениях, еще не решился объявить об этом официально. Поэтому, когда однажды после обеда — семейство еще в полном сборе сидело за столом — горничная доложила, что пришел Морони и дожидается в гостиной, Леонора сразу же в волнении вскочила со своего места, а братья и сестра начали осыпать ее своими обычными шуточками:

— Рыбка клюнула! Впрочем, что удивительного: ведь ты такая худющая, ни дать ни взять удилище!

— Не робей! Его денежки давно по тебе плачут!

— Наконец-то бедняга понял, на что он нам нужен!

— Если он и на этот раз струсит, позови меня, я тебя заменю. Уверяю, я это охотно сделаю. Черт возьми, когда у него столько денег… — Это произнесла своим звонким, серебристым голоском младшая сестра.

Леонора закричала:

— Убирайтесь вы ко всем чертям!

Мать, не обращая внимания на этот шум и циничные шутки, к которым она уже привыкла, сказала:

— Леонора, ты бы надела зеленое платье.

— Зачем? Может, мне еще показаться ему голой, чтобы пленить его?

— Ну, перестань. Просто тебе больше идет зеленое платье.

Отец, посасывающий трубку — его седая голова тонула в облаке табачного дыма, — добродушно заметил:

— Твоя мать права, Леонора. И потом, всегда нужно слушаться родителей, а тем более когда они правы.

— Нет, я не буду переодеваться, — неожиданно с раздражением проговорила Леонора, идя к двери. — А вы, — добавила она, обращаясь к братьям и сестре, — перестаньте наконец валять дурака!

Но, выйдя в коридор, она раскаялась в своей резкости и, вместо того чтобы направиться в гостиную, пошла в свою комнату. Цветочки, без конца цветочки — на обоях, на занавесках, на покрывале кровати, везде и всюду, но уже посветлевшие, выгоревшие; эта кокетливая комнатка ее ранней юности показалась ей теперь, когда она собиралась ее скоро покинуть, еще более убогой, чем всегда. Леонора достала из шкафа зеленое платье и надела его перед зеркалом. Она была светловолосая, с очень тонкой и, пожалуй, даже чересчур гибкой фигуркой, с длинной шеей, белым лицом и огромными голубыми глазами; зеленое платье, как ей пришлось с раздражением признать, действительно ей шло — оно словно было соткано из света и оттеняло белизну ее кожи. Разглаживая ногтями складки платья на впалом животе и худых бедрах, она поспешно вошла в гостиную.

Гостиная тоже свидетельствовала о том, что дела в этом доме пришли в упадок: кресла и диваны с грязными и вытертыми подлокотниками, запыленные абажуры, вышедшие из моды безделушки, всякий хлам и старье. Морони, сидевший в одном из этих жалких кресел, резко вскочил при появлении девушки и хотел было поцеловать ей руку. Леонора сделала вид, что не поняла, и, протянув руку, ни чуточки ее не приподняла; когда же Морони низко склонился своей блестевшей от бриллиантина головой к ее руке, она показала ему язык, быть может, чтобы придать себе смелости. Затем они сели, и Морони начал разглагольствовать о том, что он делал в течение двух недель, которые прошли с тех пор, как они в последний раз виделись.

В то время как Морони говорил, Леонора жадно в него вглядывалась: он ей не нравился, но она все время надеялась открыть в нем какие-нибудь качества, которые могли бы хоть отчасти оправдать то, что она за него выходит. Морони был невысокий, немного грузный молодой человек с короткой шеей и широкими плечами. Волосы у него были густые и черные, глаза карие, немного навыкате, блестящие, но лишенные выражения, цвет лица землистый; некрасивой формы нос казался кривым анфас, а в профиль крючковатым. Но особенно Леоноре не нравился рот: большой, толстогубый и бесформенный, он напоминал туго набитый кошелек. Он действительно был полон зубов; крупные и частые, они налезали один на другой, теснили друг друга, словно шли у него, как у акулы, в два или три ряда. "Нет, — решила она окончательно, — нет, внешность у него самая отталкивающая".

Морони повел разговор издалека. Сначала он описал с излишней, хотя и неподдельной горячностью красоты родных мест: море, апельсиновые и оливковые рощи, небо, скалы, горы. Леонора подумала, что эта восторженная любовь к природе, в конце концов, положительное качество. "И то слава богу", сказала она про себя. От природы Морони перешел к собственному семейству со столь же горячей, но несколько иной по своему характеру восторженностью более сентиментальной и искренней; говоря о стариках родителях, о сестрах и братьях, он, теряя чувство меры, превозносил до небес их достоинства. Леонора вновь подумала: "И то слава богу, ведь любовь к родным тоже положительное качество".