— Убийство… — пробормотал Геннадий Александрович, отрешённо глядя, как переменчиво искрятся в свете дальнего фонаря дождинки. Помолчал, потом повернул голову к Артуру и заговорил очень спокойно:

— Я понял. Эксперимент состоялся?.. Да. Ну что ж, этого можно было ожидать. Вы знаете, Артур, вы меня не удивили. Я к этому готов… Жизнь!.. Я ведь говорил вам, а вы, наверное, мне не верили — думали, интеллигент паршивый, слюнявый… Нет, я готов, абсолютно готов. Смерть? Ну что ж, — Геннадий Александрович двумя пальцами вытер мокрую нижнюю губу. — Значит, он мёртв, вот и всё. Ничего больше, ничего. К этому следует привыкать. Впереди… впереди, Артур, ещё много, много смертей…

Неприязнь выросла в отвращение. В стиснутый гнев. Рука, лежащая на рычаге, сжалась.

«Ну нет уж… Ты своё дело сделал — теперь всё», — зло подумал Артур, но вслух сказал совсем иное:

— Вы не хотите знать, как обстояло дело? — глядя Геннадию Александровичу прямо в лицо.

— Почему же? — поднял брови над очками тот. — Ведь мы же здесь для этого? Вы мне хотели рассказать об этом, ведь так?.. Рассказывайте, я слушаю, слушаю…

С Геннадием Александровичем Островцовым Артур познакомился в самом конце весны. Разъезжая по городу, он не упускал случая подкалымить. И, когда у магазина «Умелые руки» увидел отчаянно голосующего интеллигентного мужчину средних лет, у ног которого стоял большой картонный ящик, тормознул и за трояк столковался подбросить очкарика до дому и помочь затащить ящик на третий этаж. Багаж был не столько тяжёлый, сколько деликатный: внутри позвякивало стекло, и, с предосторожностями загрузив его на заднее сиденье, они поехали, причём Артуров пассажир устроился сзади, бережно придерживая свою драгоценную коробку. В дороге разговорились; вернее, пассажир разговорился: сказал, что он химик, что купил в «Умелых руках» оборудование, какое долго искал по всему городу и не мог найти, что очень рад, так как без этого оборудования невозможен был бы один интереснейший эксперимент, который он теперь непременно поставит, что дома у него, у Геннадия Александровича (он зачем-то спросил у водителя, как его зовут, и сам представился, к молчаливому недоумению Артура) устроена отличная лаборатория, могущая дать фору институтской — при этом сообщении голос Геннадия Александровича подымался до нот сдержанной, обузданной горделивости.

Артур слушал с интересом — он любил химию. Будучи в школе вполне средним учеником, имеющим хорошие оценки лишь по труду и физкультуре, Артур Терентьев, к некоторому удивлению своей классной руководительницы, шёл ещё и отличником по химии. А объяснялось это просто: попав впервые в кабинет химии, семиклассник Терентьев был потрясён и очарован вдруг открывшимся пред ним загадочным миром. Он и не подозревал, что такое вообще может быть! — такое необъяснимо-волшебное и неизмеримо более интересное, чем футбол, пляж и возня в грязных внутренностях старого мопеда. Причудливые тонкостенные сосуды, разноцветные жидкости, прозрачные спиртовые горелки с почти неуловимым глазом синим пламенем; тонкие, странно раздражающие ноздри запахи, таинственное шипение-пузырение смешиваемых веществ… А портреты учёных на стенах! Какое благородное, уверенное вдохновение в этих лицах — отблеск волнующих, недоступных высот науки… А осень за окном! — золото клёнов и чистая, печальная и мудрая синева небес, зовущая неведомо куда.

Тринадцатилетний пацан вздрогнул и обмер в неизъяснимой радости — и маленькое глупое сердце его на одно счастливое мгновенье сжалось в комочек в ожидании чудес.

Которые, конечно, так и не пришли. Годы сделали по-своему, и после восьмого класса Артур пошёл работать автослесарем, потом, окончив курсы, получил права, стал ездить на старом, раздолбанном грузовике, а после, по весне — призыв.

За баранкой «УАЗика» оказалось не так уж трудно, Артур был службой доволен, она медленно, но верно катила вперёд, перекатила через экватор, и он с удовольствием думал о том, как вернётся домой, как славно заживёт, найдя себе приличное место с хорошими деньгами — может, в такси, может ещё что подвернётся… там видно будет. Будущее представлялось хорошим и понятным, а память о школьном увлечении химией, о чудесном классе, залитом лёгким сентябрьским солнцем — память эта как бы потускнела и размылась, сохранившись чувством неопределённой сердечной теплоты.

Но вот сейчас, в тот миг, когда он вошёл в дверь и увидел холостяцкую квартиру-лабораторию Островцова, поймал забытый тонкий запах, всё вернулось, и Артуру пронзительно стало ясно, что ничего не пропало и не забылось. Оно полыхнуло, точно сработала долго тлевшая реакция, и Артур совершенно точно понял, что годы после школы выброшены зря. Он испытал облегчение от того, что их было всего четыре, а не десять и не двадцать. И ещё он понял: теперь-то уж он ничего не выпустит из рук.

Одинокий, никому не нужный человек, Островцов принял неожиданную дружбу вдвое моложе его юноши с комичной, навязчивой и порывистой благодарностью, чем Артура и забавлял и раздражал. Преобладающее чувство, которое Артур испытывал к этому смешному и странному типу, было что-то вроде брезгливой жалости, но он видел, что от Геннадия Александровича может быть толк. Он убедился в том, что Геннадий Александрович умелый, настойчивый и смелый исследователь, что он первоклассный профессионал. Его двухкомнатная малогабаритная квартирушка была в прямом смысле завалена книгами и свежими химическими журналами — американскими в основном: Геннадий Александрович читал по-английски бегло. Работал он неостановимо, неустанно, не замечая времени. Досада царапнула Артура, и он заторопился: потерял четыре года! Надо было настигать. Пора! Дурак, четыре года балду гонял, так бы всю жизнь и прожил в дерьме… ну, теперь всё. Спеши, учись — учись тому, к чему есть тяга и талант, тогда только поднимешься над этим миром и станешь в нём хозяином, а не быдлом.

Он понял, что захотел стать хозяином, и удивлялся теперь, как мог мечтать о тихой скотской жизни. «Дурак, — с усмешкой говорил он сам себе, — хорошо, хоть поумнел вовремя…» И когда Геннадий Александрович заговорил о неожиданном, Артур понял, что время пришло. Откладывать нельзя. Геннадий же Александрович говорил вот о чём.

Мне, — говорил Островцов, — удалось синтезировать чрезвычайно мощный психоделик, действующий сильнее всех известных в несколько… да что там в несколько! в десятки, в сотни раз!.. Вот он — гордился Геннадий Александрович, стуча неухоженным ногтем по плотно закупоренной реторте с Г-образным горлышком, где содержалась бесцветная, как вода, но явно более лёгкая, быстрая — стремительная, бешеная жидкость! — Какое там ЛСД, кокаин и прочая чушь! — заходился брызгающим смехом Геннадий Александрович. — Это всё детский грех — телега против «Мерседеса»!.. — От этого сравнения учёный пришёл в особый восторг, долго гнулся в мучительном смехе, всхлипывал и шмыгал, шумно гоняя сопли туда-сюда… Отсмеявшись, он затих и, рассеянно улыбаясь, молча смотрел на реторту, с любовью, как родитель смотрит на спящее своё чадо. Артуру сделалось противно, и он спросил:

— Так как он действует, этот препарат?

— Это сильнейший галлюциноген, — немедленно откликнулся Геннадий Александрович, но сказавши так, опять умолк, вернувшись к отеческому созерцанию своей колбы. Потом он обсосал сперва нижнюю губу, потом верхнюю, причмокнул, вытер рот ладонью и сказал:

— Вы знаете, Артур, что такое галлюцинации?

— Ну… знаю, конечно, — помолчав, произнёс Артур, недовольный тем, что Островцов задаёт дурацкие вопросы — дурачком считает, что ли?.. — Обман зрения или что-то вроде…

— Ну да, ну да… — улыбаясь, покивал головою Геннадий Александрович и провёл кончиками пальцев по выпуклой ёмкости сосуда. — Общепринятое мнение. А я скажу вам: нет. Это не расстройство восприятия, это нормальное восприятие расстроенного мира, более расстроенного, чем тот, в котором мы живём… хотя и он тоже калека, но всё же не такой… ну, скажем так, хромой по сравнению с паралитиком.

Геннадий Александрович любил ёмкие образы.