На Центральном аэродроме наш самолет с облупившейся краской, залатанный кусками неокрашенного дюраля, поставили в самый дальний, неприметный угол. Полковник Равич, комендант аэродрома, наш старый знакомый, с тоской осмотрел машину и вяло улыбнулся:

— Понял вашу тактику. Не окрашиваете свою «лайбу» умышленно, чтобы я скорее выгнал с аэродрома. На этот раз номер не пройдет. Бензина не дам, а пришлю маляров.

— Но нам необходимо срочно улетать! — с неподдельным возмущением возразил наш командир Георгий Орлов.

— Знаю. А на что похожа машина? Стыд! Из ленинградских операций^[1] приходили — куда приличнее выглядели. Где это вас так расшелушило?

Летали мы на Северном фронте, базировались без обслуживания, было, естественно, не до нас: все внимание технарей поглощали истребители и торпедоносцы.

Вернувшись однажды в Архангельск с очередной проводки судов, мы получили приказ Ивана Дмитриевича Папанина срочно вылететь в Москву…

— Ну вот, ребята, — сказал комендант, видя, как мы в смущении топчемся на месте, — денька два отдохните, пока омолодим вашу машину.

Спорить было бесполезно, да и, честно говоря, каждый из нас давно мечтал попариться в баньке, отоспаться, а потом побродить по настороженно притихшим улицам Москвы… Но, увы… Не успели мы зачехлить моторы, как к самолету подъехал бензозаправщик.

— Приказано срочно заправить. Сколько возьмете горючего? — И, не дожидаясь ответа, ефрейтор стал разматывать шланг.

— Сколько горючего? Не зная задания, не могу ответить, — заявил бортмеханик Кекушев. — Вот что, подкинь-ка моих отцов-командиров на КП, там выяснится.

Через пять минут мы были на вышке командного пункта.

— Экипаж полярной авиации? Вам надлежит немедленно перебазироваться в Монино, где получите задание. Вот депеша! — Дежурный майор как-то странно, с сожалением посмотрел на нас и доверительно добавил:

— Ничего, ребята, задание не заберет много времени. Думаю, вернетесь быстро. А сейчас заправляйте полные баки. Вот карта, ознакомьтесь с условиями перелета.

Сложно и витиевато, многократно удлиняясь, шел путь к аэродрому, до которого по прямой было всего сорок километров. Это было необходимой мерой предосторожности против вражеских самолетов-разведчиков, пытавшихся проникнуть в столицу. Пока мы изучали карту и сдавали дежурному штурману зачет по знанию коридоров выхода, машина была заправлена, боекомплект тяжелого башенного пулемета пополнен. Через два часа мы сели в Монине.

Задание было кратким. В тылу первой линии врага, в точке, обозначенной ромбом из четырех костров, выбросить десантную группу из пяти человек. Линию фронта пересечь скрытно. Вылет в 22.00.

В темную апрельскую ночь мы стартовали на запад. Наши пассажиры четверо крепких широкоплечих парней и одна тоненькая, совсем еще юная девушка. Затянутые в камуфлированные комбинезоны, с ладно закрепленными автоматами, пистолетами, гранатами и ножами на поясах, они скромно расположились в пассажирском отсеке на своих брезентовых мешках и парашютах. По положению мы не имели права вступать с ними в разговоры, разрешались только короткие фразы, связанные с процедурой полета и выброса. Однако простые и симпатичные лица ребят располагали к общению, и потому Сергей Наместников, бортрадист, не выдержал тягостного молчания, спросил:

— Зачем девчонку-то тянете с собой?

Взрыв заразительного смеха, казалось, заглушил рев моторов.

— Это она-то девчонка? Ну, парень, твое счастье, что ты не родился фрицем. А если уж ты такой жалостливый, давай лезь в свой курятник, к своей трещотке и охраняй девчонку, — сказал старший группы.

Глаза девушки озорно вспыхнули, и она дружески, как-то тепло рассмеялась, погасив все попытки к обострению разговора. Сергей, поднявшись во весь свой огромный рост, неловко достал из кармана замусоленных кожаных брюк красное яблоко, обтер о рукав и, окончательно смутившись, протянул его девушке.

Яркая вспышка зеленого сигнала вызова не позволила мне увидеть ответную реакцию девушки.

— Когда линия фронта? — спросил Орлов.

— По расчету через двадцать семь минут.

— Садись на правое кресло. Смотри, погода портится…

— До точки сброса еще один час десять минут хода. Возможно, на месте погода будет лучше.

Орлов молча согласился, но я видел, как внимательно и озабоченно всматривался он в проносящиеся ниже нас клочья рваной облачности… Погода явно не соответствовала прогнозу.

На подходе к линии фронта мы начали набирать высоту и на отметке пятьсот метров вошли в сплошную облачность. Сразу началось обледенение. В машине запахло алкоголем, а по фюзеляжу застучали куски льда, смываемого спиртом с лопастей винтов.

— Подходим… — Не успел я договорить, как чуть левее, мимо нас стремительно пронеслась гирлянда рассыпавшихся огненно-красных шаров, окрашивая облачность багровым светом.

— Бьют по шуму моторов. Давай правее и ниже, — заметил я.

Уходя от огня, мы стали менять курсы и высоту до тех пор, пока неожиданно не погрузились в черный мрак ночи.

— Проскочили… Кекушев, осмотри самолет, нет ли пробоин, — спокойно проговорил Орлов и, передав мне управление, закурил, но, сделав несколько быстрых затяжек, погасил папиросу и вернулся на свое место. — Не нравится мне погода. Боюсь, не будет ее и в районе выброса.

В пилотскую вошел Николай. По его озабоченному лицу я понял: что-то случилось.

— Опасных пробоин нет, но запасной бензобак пуст. Очевидно, снизу пробило…

— А как ребята? — спросил Орлов спокойно, будто ничего не произошло.

— Заправляются тушенкой… А девушка ворчит. Парашют ей порвало осколком. Сергей отдал свой. Не брала. Но старший что-то рявкнул по-немецки, та взяла и поцеловала Сергея. Покраснел парень и молнией исчез в своей башне…

— Коля, потом, на земле, распишешь, — перебил я его, — лучше скажи, сколько у нас горючего в основных баках?

Он быстро пересчитал показания бензочасов и заглянул в свою записную книжку.

— Три часа можете лететь смело.

— А в твоей «заначке», Коля? — вмешался Орлов. — Только честно.

— В заначке? — Кекушев смущенно закрутил головой. — Ну, еще на тридцать минут. Только на примус останется, чаек согреть.

Минутная стрелка бортового хронометра подошла к расчетному времени разворота. Мы шли в облаках на высоте девятьсот метров. При подсвете электрофонарём через обледенелое лобовое стекло пилотской кабины было видно, как косые струи снега секли небо и бугристыми слоями нарастал лед на выступающих частях самолета.

— Будет хуже, уйдем на высоту, — ответил Орлов на мой молчаливый вопрос.

— А пока, — сказал я ему, — поворот влево! Курс девяносто пять. Снижение два метра в секунду. Через двадцать минут цель.

Орлов кивнул и, уменьшив обороты моторов, пошел вниз. Стрелка высотомера прыгала между высотами 350–400 метров, но земли не было видно. От усилившегося обледенения самолет начал вибрировать мелкой дрожью. Осторожно продолжаем снижаться. Высота триста… двести восемьдесят… Стрелки высотомеров медленно, словно нехотя, ползут вниз. Нервы напряжены. Ведь где-то тут, почти на линии нашего пути, в облаках затаилась высота с отметкой 250,4 метра. В эти минуты мы не думали, что под нами враг. Сейчас для нас куда опаснее эта высотка. Мы и так уже нарушили все правила безопасности полета, но нам нужна земля, земля, чтобы убедиться, можем ли выполнить задание…

На высоте двести пятьдесят стрелка подрагивает, но земли нет.

Орлов глазами показывает на высотомер.

— Сколько идти до цели?

— Шесть минут… Старший группы говорит, что для них минимальная высота — не ниже двухсот метров. Дойдем до цели и, если облачность не кончится, возьмем курс домой.