Огород его был, разбит на открытом месте, ничем не обнесен, но была поставлена калитка, и он никогда иначе не входил, как через калитку, и ключ от калитки носил при себе. Но в этой же маленькой подробности сказалось н другое; в мелочах часто сказывается важное, и в этой мелочи ясно чувствуется взгляд Сергея Григорьевича на собственность. Плодородие земли, процветание хозяйства, улучшение быта были для него нераздельны с принципом собственности. Я не слышал его речей, знаю их по пересказам, но никогда смысл их не вставал так ярко передо мной, как когда я прочитал изречение великого английского мыслителя: "Дайте человеку кусок пустыни в собственность, он через десять лет превратит его в цветущий сад. Дайте ему цветущий сад в десятилетнее пользование, он превратит его в пустыню". Парники читинского острога, урикские овощи и цветы, {170} вороньковский огород, вплоть до Павловки, на покупку которой он благословил своего сына, - все это встало в моей памяти и выдвинуло -образ моего деда, когда я прочитал это великолепное изречение Джона Стюарта Милля.

Осмотрев и одобрив приобретенное сыном имение, выполнив необходимые формальности в уездном городе Борисоглебске, где, помните, мы видели его сидящим на лавке в крылатке и широкополой шляпе, - Сергей Григорьевич с моим отцом поехали в Эстляндию, в имение Фалль под Ревелем, принадлежавшее моей бабушке с материнской стороны, княгине Марии Александровне Волконской, которая по мужу приходилась ему племянницей.

Фалль, конечно, одно из самых удивительных мест, какие мне пришлось видеть. На берегу моря, в холмистой местности, окутанный лесами, над крутым скалистым берегом реки, против шумящего пенистого водопада, стоит дом с высокой башней, с террасами, балконами, в том затейливом, несуровом готическом стиле, который при Николае I был пущен в ход архитектором Штакеншнейдером. Ничего более романтического нельзя себе представить. Фалль был приобретен и устроен отцом моей бабушки, графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом.

Им построен дом, им разбит этот удивительный парк, в котором 54 версты дорожек. Дом внутри - одна из красивейших и по цельности своей драгоценнейших картин первой половины прошлого века. Интереснейшие портреты, между прочим восхитительный портрет пастелью Императрицы. Марии Федоровны, писанный в Версале, когда она с Павлом была в гостях у Людовика XVI. Из этого же времени хранилась там чашка Марии Антуанетты, {171} которую королева подарила матери графа Бенкендорфа, сопровождавшей великую княгиню. Прелестная библиотека с конца восемнадцатого столетия, всегда пополнявшаяся. Я видел много прекрасного, изъездил Европу, совершил путешествие вокруг света, - могу засвидетельствовать, что такого слияния красоты и исторической цельности мне не давало ни одно другое место. Теперь в Фалле остались одни голые стены; в 1919 году там стояли наши красные войска, - остались одни стены....

На высокой горе, в лесу, маленькое кладбище. Там похоронены Бенкендорфы, моя бабушка Мария Александровна и мои родители. Могилы расположены на уступе полугоры; перед вами вниз спускается зеленый, с двух сторон обрамленный луг, за лугом внизу далеко впереди опять лес, за лесом море; за вами на горе, огромный деревянный крест, который виден с моря. Крест этот всегда там стоял, издавна.

Однажды бабушка, гуляя с отцом своим, сказала: "Я бы хотела быть похоронена там под крестом". "Да, правда, хорошая мысль". Когда граф Бенкендорф умирал на корабле по пути из Амстердама в Ревел, его последние слова были: "Там, наверху, на горе". Присутствовавшие не поняли; уже когда привезли тело в Фалль, моя бабушка объяснила. Еще подробность, которую кто-то мне рассказывал. Корабль, держа путь на Ревель, проходил мимо Фалля. Прабабка моя, графиня Бенкендорф, с подзорной трубой поднималась на башню смотреть прохождение корабля; она видела корабль, но он нес уже покойника... У меня был целый альбом фалльских видов, карандашных и акварельных, работы моей матери; некоторые из них были сфотографированы для предполагавшегося издания. Все это, и фотографии и рисунки моей {172} матери, - "народная собственность" в уездном городе Борисоглебске (О Фалле подробно в моей книге "Родина".).

В этом дивном Фалле, в этом чудном имении Бенкендорфа, проводил лето 1863 года декабрист Волконский: так пожелала судьба, капризная судьба. В 1826 году, когда Сергей Григорьевич сидел в Петропавловской крепости, его посетила любимая племянница его, дочь Софьи Григорьевны, Алина. Она писала бабушке, старухе Александре Николаевне в Москву: "На нашем свидании присутствовал генерал Бенкендорф". Кто бы мог подумать тогда, что через 33 года, в Женеве, сын этого каторжника женится на внучке этого генерала ...

Здесь же, в Фалле, помню и я его, как это ни странно, - мне было три года. Но отчетливо помню во флигеле, который мы впоследствии звали по имени управляющего "дом Лилиенкампфа", - помню в кресле сидящего, с большой белой бородой, с длинною трубкой курящего дедушку. Помню его и другой раз; последующей зимой в Петербурге, в том доме, где мы жили, - на углу Малой Морской и Гороховой, дом Татищева, - он жил в квартире над нами; нас с братом повели к дедушке, но мы так расшалились, что нас забрал старый его камердинер Степан и снес обратно вниз. Этот Степан прожил долго; на улицах Петербурга он нам попадался, когда нас водили гулять: всегда пьяный, с красным носом, он при встрече нам целовал руку, что нас приводило в последнюю степень смущения, и говорил по-французски, что мы в то время мало еще понимали. Мы, дети, боялись его ...

Здесь, в Фалле, за чаем проходили бесконечные рассказы Сергея Григорьевича - от года первого до {173} пятьдесят шестого. Спокойное настроение было нарушено тревожными известиями из Черниговской губернии: княгиня Мария Николаевна была сильно больна. Отец мой выехал в Вороньки. Сергей Григорьевич ехать не мог, он сам заболел.

Михаил Сергеевич застал свою мать в сильном приступе болезни печени при непрекращающейся лихорадке. Силы ее были слишком подточены всем, что она перенесла; через шесть недель она скончалась - 10 августа 1863 года на 58 году от рождения. В архиве нашем сохранился протокол о вскрытии тела и акт о предании тела земле.

После смерти Марии Николаевны жизнь Сергея Григорьевича была постепенным физическим угасанием. Поездка заграницу уже не помогла; он вернулся в Вороньки, чтобы, как он выражался, "сложить жизнь рядом с той, которая ему ее сохранила". Ум его не угасал; еще за день до смерти он писал письма, давал распоряжения о выписке журналов на следующий год. Конец его был тих. Смерть подошла к нему неслышно, не оспаривала его у жизни, она подождала, чтобы жизнь уступила его. Рано утром исповедался и причастился.

Потом стал писать письмо сыну; устал, перешел на кровать и попросил Елену Сергеевну почитать ему. Она читала вслух, когда заметила, что дыхание его стало затруднительно и учащенно. Она заменила книжку "Отечественных Записок" Евангелием и продолжала читать. Он отошел под это чтение. Было утро 28 ноября 1865 года, ему было 77 лет.

Мой отец при смерти своего отца не присутствовал, он был в Петербурге. Мне было пять лет. Это была первая смерть; я не отдавал себе отчета. Помню слезы родителей, помню черное платье матери...

{174} Заботами Елены Сергеевны и Михаила Сергеевича над прахом их родителей воздвигнута церковь по рисункам архитектора А. Ю. Ягна. Я был при закладке и при освящении этой церкви. В иконостас вставлены иконы, бывшие в Сибири. Под ними на доске текст, который княгиня Мария Николаевна поставила во главу своих "Записок":

Господь решит окованные...

Господь возводить низверженные...

(Псалмы 145, 144.)

Над сводами склепа высечен текст, который отец мой поставил во главу издания "Записок" своей матери:

"Радуйся, неусыпающая попечительнице во узах и темнице сидящих".

Москва,

21-го февраля 1921 года.