Фармацевтка. Не надо с ними шутки шутить. И брать у них ничего не надо!

Эмма-самогонщица. Ничего не брать! Как же это: ведь у них в руках все, а у нас - ничего. Попробуй-ка ничего не взять у реки, когда пить хочется!

Фармацевтка. Да, что-то здорово пить хочется.

Коровница. Мне тоже.

Телефонистка. Мы всегда в накладе остаемся.

Коровница. В Каузале одна связалась с хозяйским сыном, где она батрачила. Он сделал ей ребенка, а на суде в Хельсинки от всего отрекся, чтобы не платить алиментов. Ее мать взяла адвоката, и тот все его письма из армии выложил на стол судье. Письма были такие, что из них все было ясно. И он должен был получить свои пять лет за лжесвидетельство. Но только судья начал читать первое - нарочно медленно стал читать, - она сразу говорит: давайте письма обратно. Никаких алиментов ей и не присудили. Идет она из суда, слезы ручьем текут, мать сердится, а он хохочет. Вот она какая, любовь!

Телефонистка. Ну и глупо ничего с них не брать.

Эмма-самогонщица. Нет, иногда умно. Один парень из-под Выборга ничего у них не брал. В восемнадцатом году он был у красных, а потом его за это посадили в лагерь в Таммерфорсе, он был совсем молодой парнишка, он там траву жрал с голоду, им ничего есть не давали. Мать его навестила и кое-что принесла. Она пришла за восемьдесят километров. Она батрачила у помещика, и помещица дала ей с собой рыбу и фунт масла. Она шла пешком, а когда какой-нибудь крестьянин подсаживал ее на телегу, она ехала часть дороги. Она говорила крестьянину: "Я иду в Таммерфорс навестить моего сына Ати. Он сидит в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла". Когда крестьянин слышал это, он говорил, чтобы она слезала, потому что у нее сын - красный, но, когда она проходила мимо женщин, которые стирали на речке, она опять рассказывала: "Я иду в Таммерфорс навестить моего сына в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла". И когда она пришла в лагерь в Таммерфорсе, она и коменданту сказала эти самые слова, и он засмеялся и позволил ей войти, хотя это вообще запрещалось. Перед лагерем еще росла трава, но за колючей проволокой не было ни одной зеленой травинки, ни одного листика на деревьях, они там все съели. Это все правда, слышите вы? Своего Ати она не видела два года, пока он был на гражданской войне, а потом в плену, и он был очень худой. Она говорит: "Ну, здравствуй, Ати, вот я тебе принесла рыбу и масло, помещица дала". Ати поздоровался с ней, спросил насчет ее ревматизма и насчет некоторых соседей, но рыбу и масло он не хотел взять ни за что на свете, он очень разозлился и сказал: "Ты это выклянчила у помещицы? Ну так можешь нести все это обратно, от них я ничего не возьму". И она должна была снова завернуть свои подарки, а ее Ати был такой голодный, и она сказала: "Прощай" - и отправилась обратно, снова пешком, и, только когда ее подсаживали, ехала в телеге. Батраку, который ее подвез, она сказала: "Мой Ати в лагере для военнопленных, он не взял рыбу и масло, потому что я выклянчила их у помещицы, а от них он ничего не берет". Дорога была длинная, а она уже старая, и она по временам присаживалась у края дороги и откусывала немного рыбы и масла, потому что это все уже начало портиться и даже немного провоняло. Но женщинам у реки она теперь сказала: "Мой Ати в лагере для военнопленных. Он не захотел рыбы и масла, потому что я выклянчила их у помещицы, а он ничего у них не берет". Это она говорила всем, кого встречала, так что люди узнали про Ати по всему ее пути, а путь был восемьдесят километров.

Лизи-коровница. Да, бывают такие, как ее Ати.

Эмма-самогонщица. Мало их очень.

Они встают и молча идут дальше.

IX

Пунтила обручает свою дочку с настоящим человеком.

Столовая с маленькими столиками и огромным буфетом. Пастор, судья и адвокат стоя курят и пьют кофе. В углу молча сидит и пьет Пунтила. В соседней

комнате танцуют под патефон.

Пастор. Настоящую веру нынче редко найдешь. Везде сомнения, равнодушие, тут и сам усомнишься в нашем народе. Я им вбиваю в головы, что без божьей воли ни одна черничная ягода не вырастет, а они принимают дары природы как должное, жрут все, как будто так и надо. Отчасти их неверие объясняется тем, что они в церковь не ходят, - сколько раз я проповедовал перед пустыми скамьями, как будто нельзя приехать на велосипедах, у каждой коровницы есть велосипед. Но, конечно, это и от врожденной испорченности. Представьте себе, на прошлой неделе у постели умирающего я рассказываю, что ждет человека на том свете, а он мне вдруг преподносит: "А не повредят, по-вашему, эти дожди картофелю?" После этого поневоле спросишь себя, а кому мы нужны, вся наша работа идет псу под хвост!

Судья. Отлично вас понимаю. Нести культуру в эту чернь - не сахар.

Адвокат. Нам, адвокатам, тоже нелегко. Мы всегда жили за счет хозяйственных мужичков с железным характером, они лучше по миру пойдут с клюкой, чем поступятся своими правами. Теперь они тоже любят ссориться, да им скупость мешает. Они бы с удовольствием оскорбляли друг друга, даже ножи в ход пускали бы, сбывали бы хромых кляч, но как только начинаются судебные издержки, так они сразу сдают, они из-за денег готовы прекратить самое роскошное дело.

Судья. Коммерческий век, ничего не поделаешь! Мельчают люди, прошло старое доброе время. Сколько сил надо, чтобы не разочароваться в нашем народе и все время пытаться приобщить его хоть немножко к культуре.

Адвокат. Пунтиле хорошо: у него хлеб сам растет в поле. А выпестовать хороший процесс - нелегкое дело, тут поседеешь, прежде чем у тебя вырастет хорошее толстенькое дельце. Иногда думаешь - ну, конец, дальше никакие кляузы не помогут, все доказано, и дело испустит дух, не успев расцвести, а потом, глядишь, оно и ожило, поправилось. Опаснее всего, когда дело только-только вылупилось, когда оно, так сказать, еще сосунок. Тут смертность выше всего - того и гляди прекратят. А если довести дело до солидного возраста, выкормить, вынянчить, тут оно само дальше пойдет, и если протянет лет пять-шесть, так есть надежда, что до седых волос доживет. Но попробуй затяни его на столько лет! Нет, у нас собачья жизнь!