Что мой рассудок развился вследствие постоянного размышления во время путешествия, ясно для меня из замечания, которое сделал мой отец, остроумнейший наблюдатель, скептик по натуре, вовсе не веривший во френологию. Увидев меня впервые по возвращении из путешествия, он обернулся к моим сестрам и сказал: «Э, да его голова стала совсем другой!»

Поприще для «наблюдений, заключений и размышлений» представлялось огромное. В течение пятилетнего плавания Дарвин мог видеть природу во всем ее бесконечном разнообразии. Уже острова Атлантического океана представили немалый интерес в отношении своей фауны и флоры; за ними последовала Бразилия с ее роскошной природой, девственными лесами, неимоверным плодородием, неисчерпаемым богатством и разнообразием животного и растительного мира. Отсюда «Бигль» направился к югу, и Дарвин мог изучить пампасы с их своеобразной степной природой и удивительными ископаемыми остатками; далее предстали перед ним безотрадная пустыня и скалы Патагонии и Огненной Земли. «Роскошь тропической природы до сих пор восстает перед моим духовным взором ярче чем что-либо, – говорит он в своих воспоминаниях, – но и чувство возвышенного, которое разбудили во мне равнины Патагонии и лесистые скалы Огненной Земли, до сих пор живет в моей памяти! Вид нагого дикаря на его родине – зрелище, которое никогда не забывается». Обогнув Америку, «Бигль» снова поднялся в тропические широты, и Дарвин познакомился с Кордильерами, испытал землетрясение, видел извержения вулканов, любовался водопадами и глетчерами, поднимался на ледяные вершины, – словом, мог изучать грандиознейшие явления неорганической природы.

Отсюда направились к Галапагосским островам.

Далее к островам Полинезии, восхитившим Дарвина своей райской природой; побывали в Австралии – стране естественноисторических курьезов: птицезверей и сумчатых животных, лесов, не дающих тени, эвкалиптов с опадающею корою и т. п.; посетили острова Килинг, послужившие главным объектом для знаменитой теории коралловых рифов, развитой Дарвином впоследствии; заглянули на острова Маврикий, Св. Елены, Вознесения и, побывав еще раз в Бразилии, через Азорские острова вернулись в Англию.

Какой светлый и проницательный ум нужно было иметь для того, чтобы не потеряться среди такого разнообразия! Хорошо, что этот ум не был загроможден книжными теориями. Они необходимы для нас, простых смертных; нам нужны руководящие идеи, хотя бы и ложные, чтобы хоть как-нибудь разобраться в хаосе явлений. Дарвину они не требовались, он учился у самой природы; в ней, а не в профессорских лекциях, почерпнул он свои руководящие идеи. Книги являлись уже потом, пополняя и расширяя, но не создавая его взгляды.

Независимо от того значения, которое имело путешествие как знакомство с природой, оно было важно как школа практических занятий. Теснота помещения заставляла быть методичным и аккуратным – качества, драгоценные для ученого. Масса материала, представлявшегося на каждом шагу, и недостаток времени приучали дорожить каждой минутой и работать как можно быстрее – привычка, сослужившая Дарвину великую службу впоследствии, когда постоянная болезнь отнимала у него большую часть времени. Наконец, путешествие дало ему «привычку к энергичному прилежанию и сосредоточенному вниманию»... «Все, о чем я думал или читал, я тотчас приводил в связь с тем, что видел, и это продолжалось в течение пяти лет путешествия». Словом, оно давало ему не только материал для размышления, но и дисциплину, и метод, необходимые для того, чтобы справиться с этим материалом.

Отношения с товарищами в течение всего плавания были наилучшими. «Ни разу в течение пяти лет, – рассказывает Д. Сюлливан, бывший вторым лейтенантом на „Бигле“, – мы не видели его в дурном расположении духа, никто не слыхал от него сердитого или нетерпеливого слова. Уважение к его энергии и способностям заставило нас дать ему прозвище „милого старого философа“.

Со многими из них Дарвин и впоследствии поддерживал сношения и обо всех вообще сохранил хорошее воспоминание. «Мой отец, – говорит Ф. Дарвин, – до последних дней с удовольствием вспоминал о путешествии и о друзьях, которых приобрел на „Бигле“. Имена их были знакомы нам, его детям, из его рассказов, мы даже разделяли чувства отца ко многим, кого знали только по именам».

Только с капитаном ему случалось ссориться из-за политических убеждений. Фицрой был истый тори и защитник рабства, Дарвин – виг, считавший невольничество позорнейшим клеймом Америки. При всем своем добродушии и детской незлобивости он не был человеком, способным поступиться хоть йотой своих убеждений в угоду кому бы то ни было. «Мы не раз ссорились, – рассказывает он. – Так, например, во время переезда в Баию, в Бразилии, Фицрой защищал и превозносил рабство, я же доказывал его гнусность. Он рассказал мне, что недавно посетил одного землевладельца, который созвал всех своих рабов и спрашивал их, счастливы ли они и желают ли получить свободу; но все они отказались от нее. Я спросил его, – быть может, с насмешкой, – неужели он думает, что ответ рабов в присутствии господина заслуживает доверия. Это страшно рассердило его; он сказал, что так как я сомневаюсь в его словах, то мы не можем более жить вместе. Я думал, что мне действительно придется оставить корабль, но как только весть о нашей ссоре распространилась, – а это случилось очень скоро, потому что капитан послал за первым лейтенантом, чтобы излить перед ним свою злобу на меня, – все офицеры кают-компании пригласили меня жить с ними. Впрочем, Фицрой вскоре доказал свое обычное благородство, прислав ко мне офицера с извинением и просьбой жить с ним по-прежнему».

В течение путешествия Дарвин вел дневник и при случае переписывался с родными и знакомыми. Некоторые из его писем так заинтересовали Генсло, что он отпечатал их частным образом, для раздачи друзьям.

«В конце нашего путешествия, – рассказывает Дарвин, – когда мы были на острове Вознесения, получил я письмо, в котором сестры сообщали мне, что Сэджвик был у моего отца и говорил ему, что я займу со временем выдающееся место среди ученых... Прочитав это письмо, я почти бегом взобрался на скалы, и вулканические породы звенели под моим геологическим молотком... Все это показывает, как я был честолюбив», – прибавляет он простодушно.

Неудобство помещения, однообразная пища, мелкие передряги и опасности во время экскурсий – словом, все неприятности, неизбежно связанные с путешествием, переносились им легко. Более серьезным бедствием была морская болезнь, преследовавшая его все пять лет плавания. В ней видят иногда зародыш болезни, развившейся позднее и не дававшей ему покоя всю жизнь; но сам он приписывал последнюю наследственности.