— Ну?! — повторил Горбанев. — Не томи, Иларион. Дальше-то что?

Забродов сунул в рот веточку свежего укропа, задумчиво пожевал и пожал плечами.

— Ничего, — сказал он. — Машина в ремонте, а я — вот он. Цел и невредим.

— Тьфу, — в сердцах плюнул Горбанев. Аудитория зашевелилась, наполняя стаканы и разбирая шампуры со свежей порцией шашлыка. Кто-то разочарованно протянул: «y-y-у…», кто-то пробормотал, что Забродов в своем репертуаре. Генерал Федотов ухмылялся, не переставая с аппетитом жевать. Он знал, что Забродов не имеет привычки распространяться о своих победах над слабым полом и раз уж сказал о сдоем знакомстве с женщиной, значит, закончилось это знакомство ничем — встретились и разбежались.

— Так-таки ничего и не было? — решив не сдаваться, недоверчиво спросил Горбанев.

— Не-а, — дуя на обжигающее мясо, сказал Иларион. — Выпили по чашечке кофе, поговорили о поэзии, а потом я ее проводил до машины. Честно говоря, мне с ней стало скучно. Я думал, она умнее. То есть я не говорю, что она глупа. Вполне приличная, интеллигентная дама. Это я виноват. Мне показалось, что она умна по-настоящему.

— Тьфу, — повторил Горбанев. — При чем тут ум? Я же тебя про другое спрашиваю!

— Про другое? — наивно округлил глаза Иларион. — А это как?

— А так, как бывает после того, как мужчина и женщина напьются кофе и поговорят о поэзии. — проворчал Горбанев, уже понявший, что продолжения не будет. — У нормальных людей кофе и поэзия — это, так сказать, прелюдия. А дальше идет самое интересное.

— Всегда? — спросил Иларион.

— Ладно, ладно, — сказал Горбанев, прихлебывая из стакана с водкой так непринужденно, словно там был холодный чай. — Пошел умничать… Я только хотел сказать, что раз ничего не было, то нечего нам лапшу на уши вешать.

— Поманил девку конфеткой, а в бумажке пусто, — сказал кто-то.

— Предвкушение удовольствия — тоже удовольствие, — сообщил Забродов. Ну что вы привязались? Поесть нормально не дадут. Вы спросили, я ответил, а теперь я же и виноват.

— Стоп, — вмешался в разговор генерал Федотов, — вот это уже интересно. Насколько я помню, тебя спрашивали, куда ты пропал. Домашний телефон молчит, по мобильнику тоже не дозвониться, дома тебя не застать… Нам тебя выслеживать пришлось как вражеского лазутчика, насилу справились. А ты нам какие-то байки рассказываешь. Я бы еще понял, если бы у тебя любовь на всю катушку закрутилась. А раз ничего не было, при чем тут тогда эта поэтесса?

— При том, — лаконично ответил Забродов и поспешно вцепился зубами в мясо.

— Так-так-так, — протянул генерал, с большим интересом разглядывая старательно жующего Забродова. — То-то я гляжу, что ты нам тут чего-то вкручиваешь… Поэтесса, как я понимаю, не замужем?

Забродов не ответил, целиком сосредоточив свое внимание на шашлыке. Кто-то, поняв, на что намекает генерал, длинно присвистнул. Закоренелый холостяк Забродов не раз становился объектом пристального внимания незамужних дам самого разного возраста, но теперь, судя по тому, как тщательно он скрывался, за него взялись всерьез. Такое предположение вызвало в компании взрыв веселья. Со всех сторон посыпались шутки и советы самого неожиданного характера, а пришедший в полный восторг Горбанев от души хлопнул Илариона по спине своей чугунной ладонью, так что тот поперхнулся от неожиданности.

— Позвоночник сломаешь, медведь, — сказал Забродов, откашлявшись.

— Как же, тебе сломаешь, — возразил майор. — Так когда свадьба?

Этот вопрос был встречен новой волной хохота. Кто-то поинтересовался, в чем Иларион отправится под венец — в камуфляже или в смокинге? «В камуфляжном смокинге!» — закричал остряк Шмаков, тот самый Шмаков, у которого не хватало трех пальцев на левой руке. Пальцы ему один за другим отстрелил чеченский полевой командир, к которому Шмакова угораздило попасть в плен. Позже Шмаков сбежал, выследил этого «хирурга» и тоже произвел небольшую операцию — короткую, но весьма результативную.

— Она действительно поэтесса? — спросил Федотов.

— Представилась поэтессой, — пожал плечами Иларион, — а трудовую книжку я у нее не спрашивал. В поэзии она разбирается так себе — кроме своей собственной, разумеется.

— Анастасия Самоцветова, — задумчиво проговорил генерал. — Не слыхал о такой.

— Ничего удивительного, — сказал Забродов. — Много вы знаете современных поэтов? Я тоже их почти не знаю. Время нынче не то. Поэзия штука некоммерческая. Все пишут песни для популярных исполнителей. В смысле, все, кто хочет зарабатывать деньги на своем умении подбирать рифмы.

— Все-таки хоть какое-то применение, — желая поддразнить Забродова, с серьезным видом сказал генерал. — По мне, что поэзия, что беллетристика просто засорение мозгов. Много тебе толку от твоих пыльных талмудов? Ведь ты возле этой парикмахерской как очутился? Правильно, книжку ехал покупать. И вот результат — машина вдребезги, а сам от полоумной бабы прячешься, как пацан.

— Как реальный конкретный пацан, в натуре, — добавил Забродов. Словом, основной тезис вашего выступления мне ясен, товарищ генерал-майор. «Когда я слышу слово „культура“, я вызываю мою полицию.» Я правильно вас понял?

— Жалко, что тебя нельзя сдать в какую-нибудь полицию, — вздохнул Федотов. — И не улыбайся. Я на эти темы спорить не желаю. Не надо делать из меня врага просвещения и вообще солдафона. Культура — это хорошо, и даже превосходно, но в меру. А когда твои подчиненные начинают обсуждать твои приказы, ссылаясь при этом на Омара Хайяма… Тут, знаешь ли, и до новой культурной революции недалеко.

— Но я-то больше не ваш подчиненный, — с улыбкой сказал Иларион.

— Слава Богу. В смысле, очень жаль. Вернуться еще не надумал?

— Нет, товарищ генерал, не надумал. И вряд ли надумаю. Только не надо говорить, что глупо обижаться и что, дескать, пора перестать дуться. Я не дуюсь и не кокетничаю. Просто этот период моей жизни закончился, начался новый. Тесновато мне стало в форме, товарищ генерал.

— Ну и как, на гражданке просторнее? — сердито спросил Федотов.

Забродов подобрал упавший на сколоченный из потемневших сосновых досок стол желтый березовый листок и сунул его черенком в угол рта.

— Мы живем в печальном мире, — сказал он, — который не напрасно называют юдолью скорби. Все мы, по мнению некоторых авторитетных людей, сосланы сюда за прошлые прегрешения и будем рождаться здесь снова и снова, пока не достигнем духовного совершенства и не освободимся от груза кармы. Какой уж тут простор, когда к середине жизни начинаешь понимать, что вместо того, чтобы искупать грехи, долгие годы занимался тем, что совершал новые.

— Трепач, — проворчал генерал. — Так тебе и надо. Вот пускай бы эта баба тебя окрутила. Не понимаю, почему ты сопротивляешься? Сидели бы всю жизнь на диване и разводили философию пополам с поэзией.

— Поэзия — та же философия, только рифмованная, — возразил Иларион. Я имею в виду хорошую поэзию конечно. Хотя нет. — Он оживился и выплюнул березовый листок. — Плохая поэзия — это тоже философия, потому что выражает взгляд автора на жизнь. Тускло, плоско, глупо, но какой автор, такой у него и взгляд. Возьмем, к примеру, строевые песни. «Не плачь, девчонка» или, скажем, «У солдата выходной». Философия рядового необученного: отслужу, как надо, и вернусь. А кому служить, зачем и чем во время службы заниматься наплевать.

— И поэтому ты ушел из армии, — подытожил генерал.

— Ничего подобного, — сказал Забродов. — Просто я природный лентяй, принципиальный разгильдяй, любитель обсуждать приказы, ссылаясь при этом на Омара Хайяма, и вообще, лицо, моральный облик которого несовместим с высоким званием советского… виноват, российского офицера. Ну на кой черт вам такой подчиненный? Что, гауптвахта пустует?

— Свято место пусто не бывает, — усмехнулся Федотов.

— Ну вот видите, — сказал Забродов. — Тогда мне там и вовсе делать нечего. Да и староват я уже для своей специальности.

— А я, значит, молодой?