Он сунул ноутбук под мышку и, неловко изогнувшись, подхватил со стола фонарик. Пистолет по-прежнему оттягивал его правую руку, и полковник, спохватившись, снял его с предохранителя. Он по-прежнему не верил, что на него могут напасть, но события приняли такой оборот, что никакие меры предосторожности не казались ему излишними. Нежданно-негаданно он оказался в зоне ведения боевых действий, и игнорировать этот факт было очень опасно.
Перед уходом он в последний раз посмотрел на лежавшего в углу Арбуза. Бросать его вот так, на полу, даже не закрыв ему глаза, вдруг показалось полковнику недостойным и постыдным. Конечно, мертвому все равно, но все-таки…
— Сантименты, — раздраженно пробормотал полковник, но все же вернул ноутбук на стол и наклонился над убитым.
В этот момент со стороны дверей послышался какой-то шорох. Это могла быть крыса или какая-то другая живность, но нервы у Мещерякова были натянуты до предела, и он резко выпрямился, одновременно вскинув на уровень глаз пистолет и фонарик. Ему удалось разглядеть стоявшего в дверном проеме человека, и он едва не закричал от неожиданности. Незнакомец был одет как простой работяга, но вместо ящика с инструментами в руках у него тускло отсвечивал вороненой сталью короткоствольный автомат с тяжелым набалдашником глушителя. Лицо его было наполовину закрыто каким-то громоздким прибором с линзами, и Мещеряков понял, почему убийца двигался в кромешной темноте, не производя никакого шума. Ствол автомата шевельнулся, нацеливаясь Мещерякову в лицо, и тогда он быстро, почти не целясь, выстрелил в незнакомца из пистолета и метнулся в сторону.
Под ноги ему очень некстати подвернулся перевернутый стул Арбуза. Падая, Мещеряков выстрелил еще раз и услышал, как в ответ шепеляво залопотал оснащенный глушителем автомат. За долю секунды до того, как автоматная очередь вспорола его модный пиджак, полковник понял еще одну вещь: до него вдруг дошло, почему стоявшие во дворе «Жигули» показались ему такими знакомыми. Это была та самая машина, с которой он едва не столкнулся, уезжая нынешней ночью от Арбуза. В подвале была засада, и он, стреляный воробей, ничего не подозревая, шагнул прямо в нее…
Пол с неожиданной силой ударил его в плечо. От толчка лежавший на спусковом крючке палец непроизвольно напрягся, пистолет снова звонко бахнул. Убийца охнул и присел, схватившись за простреленное бедро, а потом торопливо бросился прочь, заметно прихрамывая и задевая за дверные косяки. В коридоре он бросил на пол автомат и прибор ночного видения, но Мещерякову это было уже безразлично: он вытянулся на жестком бетонном полу и, перестав сопротивляться, медленно погрузился в темноту.
С одной стороны лестничной клетки стена была сплошь стеклянной, и сквозь нее был хорошо виден тронутый осенней желтизной парк. Денек выдался погожий, и красные макушки кленов горели огнем в неярких лучах послеполуденного солнца. Илариону всегда нравились красные клены, но сегодня их расцветка неприятно напоминала свежую кровь — казалось, кто-то огромный долго метался по парку, умирая в страшных муках и густо окропляя деревья алыми каплями. Иларион глубоко вздохнул и невольно поморщился: в воздухе ощущался слабый запах каких-то лекарств. Такое уж это было место, что красота и покой здесь служили всего-навсего ширмой, за которой скрывались страдания, боль и смерть.
Он спускался вниз по пологим ступеням, рассеянно похлопывая ладонью по перилам, и смотрел в парк. По асфальтированным дорожкам прогуливались люди в синих пижамах с коричневыми отложными воротниками и такими же лацканами. Некоторые были в халатах; кое-кто при ходьбе опирался на костыли, а кого-то возили в инвалидных креслах на колесах с блестящими никелированными спицами. Время от времени среди зелени мелькали белые халаты сестер и зеленые балахоны хирургов, вышедших глотнуть свежего воздуха в промежутке между операциями.
Снаружи на дюралевый оконный переплет уселась синица, постучала клювом по металлу, повертела головой, глянула на Илариона черными бусинками глаз и, чего-то испугавшись, упорхнула так же стремительно, как и появилась. В уголке оконной рамы покачивался в пыльной паутине желтый березовый листок не слишком богатая добыча для голодного паука «Не повезло Мещерякову, подумал Иларион, шагая вниз по лестнице. — Когда он начнет понемногу ходить, будет, наверное, уже зима, и черта с два здешние эскулапы выпустят его погулять на свежем воздухе. А просидеть до весны в четырех стенах — это же с ума можно сойти! Не с Андрюхиным характером бродить по коридорам, ругаться с нянечками и резаться в домино с выздоравливающими… Он здесь совсем озвереет, наш полковник, и горе тому, кто первым подвернется ему под руку!»
О том, что будет, если Мещеряков так и не придет в себя, Иларион старался не думать, но эти мысли лезли в голову сами собой. Чтобы отвлечься, Забродов стал размышлять о том, какая это, в сущности, чудовищная несправедливость, какое свинство — невредимым пройти через ад и вдруг средь бела дня ни с того ни с сего получить автоматную очередь в пяти минутах ходьбы от Киевского вокзала…
Хуже всего неизвестность. Иларион не знал ничего, кроме того, что сказал ему пожилой хирург в коридоре перед операционной. Забродову удалось прорваться туда чуть ли не с боем, и интервью у хирурга он взял буквально за секунду до того, как его настигли и с позором выставили вон из святилища медицинской науки. Интервью это вышло очень коротким, и смысл его сводился к тому, что Мещеряков получил четыре пули в грудную клетку, потерял очень много крови, и жизнь его до сих пор висит на волоске. Кто стрелял в полковника, при каких обстоятельствах, из какого оружия и, главное, с какой целью, до сих пор оставалось для Забродова загадкой.
Иларион вдруг заметил, что похлопывает по перилам чересчур энергично собственно, уже не похлопывает, а постукивает, и не ладонью, а кулаком, стиснутым так, что побелели суставы. Он взял себя в руки и стал спускаться быстрее: ему вдруг жутко захотелось поскорее очутиться на свежем воздухе, подальше от этих больничных запахов и белых халатов, которые с детства ассоциировались у него с болью и унизительной беспомощностью, а позже стали ассоциироваться еще и со смертью.
«Все-таки человек — удивительно неблагодарная скотина, — подумал Иларион. — Кто-то когда-то рассказывал мне о шимпанзе, которого врач уколами вылечил от воспаления легких. После этого обезьяна каждый раз приветствовала его, радостно похлопывая себя по заду. А покажите мне человека, который радовался бы при виде белого халата! Нет ничего хуже зубной боли, но большинство людей до сих пор боится не кариеса, а стоматологов. Что уж говорить о хирургах! Мы отдаем себя в руки врачей только в самом крайнем случае, когда иного выхода просто нет, и благодарность, которую мы так шумно высказываем после выздоровления, чаще всего идет все-таки от ума, а не от сердца. Понимаем, что поблагодарить необходимо, вот и благодарим, а сами только и думаем, чтобы поскорее смыться и больше никогда не видеть ни белых халатов, ни тех, кто их носит. Эх, Андрюха, Андрюха!.. Пока я возился с этой чокнутой поэтессой, ты отдавал богу душу в каком-то подвале, а я даже ничего не почувствовал…»
Навстречу ему с озабоченным видом поднималось несколько человек в белых халатах. Иларион посторонился, давая им пройти, и замер, придерживая у горла края белой накидки, взятой внизу, в гардеробе. Следом за врачами навстречу ему по лестнице поднимался генерал Федотов собственной персоной. На генерале была точно такая же накидка, развевавшаяся позади него, как кавказская бурка. Из-под накидки выглядывал строгий темный костюм в едва заметную полоску, седеющие волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий загорелый лоб. Вид у генерала, как всегда, был очень внушительный, но Иларион знал его не первый десяток лет и отлично видел, что генерал сильно огорчен.
— Гиблое дело, — вместо приветствия сказал ему Забродов. — Его увезли в операционную и охраняют так, словно у него внутри зашит ядерный фугас.