Когда я узнал при своем пробуждении о том, что только что произошло во дворце, я тотчас туда отправился Там ставили уже больному 30 пиявок к голове. Хотя это средство и подействовало заметно на состояние больного, но оно было употреблено слишком поздно для того, чтобы ожидать от него какого-либо успеха. Князь Волконский чувствовал себя плохо и едва передвигал ноги, подавленный горем. Стоффреген говорил, что только крепкая натура императора могла вынести пароксизмы этого утра, когда он ожидал с минуты на минуту, что все будет кончено После минутного облегчения, спросив августейшую супругу, не хочет ли она прогуляться и подышать свежим воздухом, и ясно разобрав ее отрицательный ответ, который она объяснила плохой погодой, хотя последняя вовсе не была так плоха, — он снова впал в забытье с полною потерею сознания. Когда ему поставили горчичники к обеим рукам, он на время пришел в себя и с горечью жаловался на боль, которую он от них чувствовал: «не мучьте меня», — говорил он окружающим. Желание его было исполнено, он тотчас после этого потерял сознание и впал в летаргическое состояние. Дыхание его было тяжело; синеватая, мертвенная бледность покрыла лицо его, не утратившее еще того симпатичного доброго выражения, в котором так ясно отражалась его светлая душа. После полуночи ему как будто стало легче, но усиление лихорадки между 3-м и 4-м часом утра 16 ноября сопровождалось всеми, признаками близкой кончины. Действительно, по мере того, как приступы болезни, казалось, усиливались, силы больного падали. Этот день государь провел в столь бессознательном состоянии, что не чувствовал даже в течение 10 часов горчичников, приложенных к ногам, и только к вечеру стал жаловаться на боль от них. Мы думали, что некоторые части головы его, особенно глаза и язык, были парализованы, но к 11 часам он пришел в чувство, узнал императрицу, улыбнулся ей, сказал несколько слов и с выражением трогательного чувства пожал и поцеловал ее руку, потом спросил лимонного мороженого, которое ему тотчас приготовили. После этого он впал в забытье, за которым по обыкновению последовали на следующее утро усиленные пароксизмы лихорадки. 17 ноября утром ему приложили мушку к затылку. Он некоторое время не чувствовал ее, но потом послышались стоны его и жалобы на боль. Несколько раз в течение этого дня он узнавал еще императрицу, пожимал ей руки, говорил даже с ней слабым и прерывающимся голосом. Вдруг он произнес громким, почти обычным голосом - «какая славная погода!» В самом деле, погода была великолепная.

Это кажущееся улучшение продолжалось более 2 часов и оживило в нас надежды, хотя он ощущал боли во время перевязки раны от мушки и от движения. К вечеру болезнь, по всем признакам, начала усиливаться, и надо было, наконец, объявить императрице, что все средства исчерпаны. Были моменты, когда казалось, что он кончается, и появлялись частичные судороги. Около часа ночи забытье, в котором находился государь, стало покойнее. 1Q ноября рано утром лихорадка усилилась с такими угрожающими признаками, что вызвала тревогу, тем более основательную, что слабость августейшего больного достигла безнадежного предела Священник ожидал уже во дворце, когда его позовут читать последние молитвы Между тем, бьет 9, и государь обращает на часы глаза, еще полные жизни. Его взгляд встречает дорогое любимое существо — императрицу. Он улыбается, сжал ей руки и поцеловал, увы! он уже более не говорил. Лишь по движению губ его можно было отчасти угадывать то, что он хотел ей пожелать, звук не выходил у него из горла. К вечеру при виде конвульсий в разных частях головы, особенно в глазах, чувствовалась приближающаяся с каждой минутой кончина этого столь значительного и столь дорогого для всей России человека. Дыхание его обратилось, наконец, в глухое хрипение Плач и стоны наполнили дворец. Однако, спустя несколько времени больной стал покойнее, черты лица его приняли обычное выражение, только рот оставался открытым; он узнал еще императрицу и обратился к ней с обычной нежностью. Его глаза остановились на человеке, которого он не привык видеть — это был доктор Добберт, дежуривший при нем Взгляд его выразил удивление и любопытство; он хотел, конечно, спросить, зачем он тут, но не мог, и тотчас же закрыл глаза. В нас снова блеснул луч надежды. Анисимов, камердинер императора, выразился при этом весьма характерно: он уверял, что «государь вываливается и будет здоров», но этому, к несчастью, не суждено было оправдаться. Так как государь не мог ничего проглотить, то ему поставили клистир из бульона, сваренного на смоленской крупе. Больной на несколько часов успокоился, впал в более глубокое забытье Оно длилось недолго. С наступлением полуночи возобновились пароксизмы лихорадки. В четверг 19 ноября, день, принесший нам и всей России столько горя, что он не скоро изгладится из памяти народной, пароксизмы закончились долгой агонией, тяжелое дыхание его сопровождалось стонами, в которых слышалось страдание, и предсмертной икотой. Дыхание его становилось с каждым разом короче и раз 5 останавливалось вовсе и столько же раз возобновлялось. В 10 3/4 часа император испустил последний вздох в присутствии императрицы, которую оставили одну в молитвах при умирающем (expirant) августейшем супруге. Она оставалась около получаса у бездыханного тела; она закрыла глаза и рот покойному. Кто бы мог думать, что слабая натура государыни, пораженная более, чем опасным недугом, вынесет столько нечеловеческих усилий. Но в этом теле жила великая, сильная и возвышенная душа. Кто бы подумал, что она, вопреки общему порядку вещей, с ее слабым и расстроенным организмом, переживет человека сильного, крепкого и здорового, который природную крепость своего организма поддерживал строгой и воздержной жизнью. Два часа спустя эта необыкновенная женщина присутствовала уже на панихиде. Ее слезы были трогательны, и ее мужественное поведение внушало глубокое уважение. Весь день она провела, безучастная ко всему окружающему, и в тот же вечер она присутствовала на панихиде у тела; тоже на другой день, утром и вечером. 20 ноября она уступила, наконец, просьбам князя Волконского, покинула дворец, чтобы пробыть в доме Шихматовых время, необходимое для вскрытия тела и приготовления к парадному выставлению тела. Она решилась говеть это время в часовне, которая на следующий же день была устроена в ее покоях. Каждый день в 5 1/2 часов вечера она заходила во дворец взглянуть на своего покойного супруга. Ее физические силы вызывают серьезную тревогу, душевные же силы ее не падают и стоят на той же нравственной высоте, достойной почтительного удивления

Вскрытие производилось 20 ноября вечером и ночью. Тело имело атлетические формы. В затылочной части головы, как того и ожидали доктора, оказалось с полрюмки (derm gobelet) воды, мозг с левой стороны почернел как раз в том месте, на которое государь указывал, жалуясь на сильную головную боль, и артерия около левого виска так примкнула к другому сосуду, что казалось срослась с нею. Сердце в отношении тела было скорее мало, и его нашли окруженным небольшим количеством воды, которая могла образоваться еще до болезни; предположение это оправдывается тем, что император еще до болезни жаловался на сердцебиение. Печень не представляла никаких особенностей, она была только слишком открыта и испускала много желчи (fiel), несмотря на сильное выделение желчи (bile), вызванное лекарствами в течение 16 и 16 ноября. Почки (les reins) были в хорошем состоянии, как все остальные внутренние органы.

Таковы те факты, коих я был свидетелем или с которыми я ознакомился, касающиеся печальных событий, лишивших отечество одного из величайших монархов, а подданных — своего отца. Я не претендую на то, чтобы дать точный отчет о всех деталях, касающихся этого народного бедствия, и отмечаю лишь важнейшие факты. Я пишу не для публики, а единственно для самого себя и моих друзей. К тому же доктора вели бюллетень болезни, который должен быть признан за единственный официальный и законный источник для составления мнения о постепенном преходе болезни императора от перемежающейся лихорадки к желчной, от нее к нервной, или к тифу. Болезнь развивалась с такой быстротой, что 10-ти или 12-ти дней достаточно было для того, чтобы разрушить крепкое сложение императора, при котором можно было надеяться, что он проживет вдвое более.