Остановимся теперь на вопросе о том, почему сама Европа заинтересована в активизации роли славянства в рамках центральноевропейской системы. Во-первых, потому, что без славянства центральноевропейская культурная альтернатива американизму по-настоящему не состоится. Если сравнить Германию до процесса американизации и после, то можно сделать вывод, что образ этой страны как одного из культурных лидеров Запада существенно померк. Экономикоцентризм, насаждаемый контролируемой США атлантической системой, существенно ослабляет культурную мотивацию народов и в целом занижает статус духовной культуры и роль культурного творчества. Когда-то, в первой половине XIX века, немецкая романтическая реакция на одномерность Просвещения способствовала сохранению культурного многообразия Запада и его творческого потенциала. Сегодня натиск экономикоцентризма и коммерциализации готовит своеобразную реакцию неоромантизма в культуре, если последняя в целом еще сохранила способность сопротивляться. Но источники этого неоромантизма, как нам кажется, уже высохли на Западе. Если новому культурному ренессансу в постатлантической Европе в самом деле суждено состояться, то весьма вероятно, что его центр сместится на Восток, к славянскому ареалу. Возможно, мы будем иметь своего рода встречное движение: политическая активность прежнего восточноевропейского ареала сместится на Запад, а культурная – на Восток, где еще сохранились очаги культурной самобытности.

Проблема культурного сдвига в целом упирается в проблему современного формационного сдвига. Иными словами, вопрос о статусе духовной культуры, о соотношении экономикоцентризма и культуроцентризма связан с вопросом о природе постиндустриального общества. Современная американизированная версия либерализма с экономическим уклоном заставляет думать, что законной альтернативы экономикоцентризму сегодня вообще быть не может, а любой вызов ему автоматически зачисляется в разряд ретроградного доэкономического традиционализма. Между тем во всех развитых странах успел заявить о себе так называемый постэкономический человек, структура потребностей и мотиваций которого заведомо выходит за рамки экономикоцентризма. Причем по всем основным критериям его нельзя причислить к маргинальной субкультуре. Постэкономическую систему ценностей демонстрируют люди, которые по уровню своего образования, профессиональной принадлежности, социокультурной активности, показателям урбанизации принадлежат к более высокому слою, чем воспеваемые либералами экономикоцентристы. Демонтировать эту культурную формацию и поддерживающую ее инфраструктуру – систему образования, культуры, науки – под предлогом их «нерентабельности» значит ликвидировать потенциал прорыва в постиндустриальное общество.

Сегодня геополитические и политические приоритеты, идеологически оформленные в концепцию перехода от тоталитаризма к демократии, оттеснили в конечном счете более важные формационные вопросы, касающиеся условий вхождения народов в постиндустриальное будущее. Эйфория освобождения от тоталитаризма мешает осмыслить такие важнейшие проблемы, как общее падение уровня жизни и катастрофическое ухудшение ее качества в регионах, уступленных державам-победительницам в холодной войне. Формальная, или политическая, демократия взяла реванш над социальной демократией. Началась стремительная архаизация социальных отношений на предприятиях. Под предлогом борьбы с антиэкономикой проводится демонтаж систем социальной защиты, а предприятия утрачивают характер социального института, превращаясь в машину по извлечению прибыли. Тем самым ставятся под угрозу человеческие предпосылки прорыва в постиндустриальное общество.

Большая социальная идея – вот что может привнести славянство в систему нового европеизма, тем самым сбалансировав опасный крен европейской культуры, наметившийся сегодня. Победа «капитализма над социализмом» не должна стать поражением большой социальной идеи, без которой цивилизации не удастся воспрепятствовать опаснейшим тенденциям социал-дарвинизма и человеческой деградации.

При сопоставлении западного и южного сценариев бросается в глаза одно существенное отличие. Партнерство России с западным, в том числе и центральноевропейским, миром основывается на признании приоритетности принципа развития. Российская альтернатива общезападной, а центральноевропейская – атлантической развертываются в рамках этого принципа. Например, если атлантическая система склонна воспроизводить техноцентризм и определяет переход к будущему постиндустриальному обществу как новый виток НТР, то российская и центральноевропейская системы могут сделать акцент на стратегии развития человеческого фактора и сдвиге в области системы ценностей.

Что же касается поисков взаимодействия российской геополитической системы с мусульманским миром, то сотрудничество здесь возможно на основе решения другой проблемы, доведенной до крайности ХХ веком: проблемы нигилизма. Нигилизм – косвенный результат посттрадиционалистского принципа развития. Все, что служит эмансипации личности, будоражит воображение и снимает запреты, высвобождая вулканическую энергию «прометеева человека», способно оборачиваться и другой стороной: разрушением духовных, нравственных скреп общества, вакханалией вседозволенности.

Сегодня разрушение тысячелетней нравственной традиции, заложенной еще в «свое время» зарождения великих мировых религий, расшатывание и даже развенчание нравственных норм достигло таких масштабов, что мы вправе говорить об еще одной глобальной проблеме человечества. Предельным вариантом ответа на эту проблему и стал мусульманский фундаментализм.

У нас его трактуют как чисто политический феномен. Но изначально фундаментализм есть попытка добраться, через пласты наслоений и домыслов, до несомненных и незыблемых основ нравственной жизни, заложенных в текстах Великой книги. Но когда в контексте этой проблемы задаются вопросом о том, а кто же предельно расшатал мир, внес в структуру духовного космоса вирус неустойчивости, ответ мусульман гласит: это сделал западный «прометеев человек».

Безусловно, фундаменталистских критиков Запада можно упрекнуть в односторонности: они забывают, что мир обязан западной цивилизации не только глобальными рисками, но и выдающимися достижениями, такими, как высокоэффективная экономика, политическая демократия, точное научное знание. В той мере, в какой мусульманский фундаментализм упрямо игнорирует это, с порога отвергая Современность, взаимодействие с ним вряд ли возможно. Но там, где он настаивает на остроте проблем духовной и нравственной нестабильности, на необходимости укротить демонов нигилизма, взаимодействие не только возможно, но и необходимо.

Представляется, что наше православие дает России серьезные шансы для установления творческих контактов с мусульманским типом духовности. Российская, православно-византийская по истокам культура является, как и исламская, преимущественно этикоцентричной. В ней меньше индивидуалистического своеволия, чем у западной культуры. Не случайно православие переводится как «ортодоксия», и именно в таком смысле оно воспринимается на Западе.

Во всяком случае, именно на территории России произошел факт всемирно-исторического значения: появление цивилизационной и геополитической системы, являющейся продуктом совместного творчества христиан и мусульман. Нигде в мире столь устойчивых синтезов подобного типа не было достигнуто!

Большое значение здесь, вероятно, имела и двойственность глубинного культурного архетипа России. Московия до своей встречи с Западом, до петровского культурного переворота, несомненно, была консервативной, авторитарно-патриархальной страной. Последнее определение означает, что в ее культуре доминировал «запретительный» образ отца – носителя строгих норм и нерассуждающей дисциплины. Однако изучение главного русского мифа – а национальный миф есть исповедь о самом сокровенном – свидетельствует, что любимцем у нас все-таки выступает не отец, а младший брат – смелый похититель удачи. Это он, непослушный Иванушка-дурачок, а не более добродетельные старшие братья добыл коня, невесту и царство. Символ коня здесь самый многозначительный. Как показал Я. Пропп, опираясь на исследования Ж. Дюмезиля, младший брат олицетворял одну из фигур индо-европейской триады – воина-всадника. Старшие фигуры – жрец и пахарь – представляли консервативное начало, опору порядка. Младший сын, добывающий коня, – это не только олицетворение кочевнической удали, он в чем-то сродни западному «прометееву человеку» – похитителю огня. Возможно, он и воплощает прометеево начало в его евразийском варианте. В цивилизационном и геополитическом смысле образ младшего брата не менее знаменателен: возможно, он является залогом творческого взаимодействия русской культуры с культурой тюрко-мусульманской.