В. СМИРНОВ

С патриотом России, заслуженным артистом РСФСР, Юрием Назаровым беседует Сергей Соколкин

СЕРГЕЙ СОКОЛКИН. Вы актер с тридцатилетним стажем, снялись почти в ста сорока фильмах, участвовали, можно сказать, в создании отечественного кинематографа. Как оцениваете его нынешнее состояние? К тому же, вы живете прямо напротив киностудии “Мосфильм”…

ЮРИЙ НАЗАРОВ. Я и поселился-то напротив “Мосфильма”, чтобы жить рядом с фабрикой. А теперь вот живу, а фабрики нет. Повторяю, искусства без идеологии быть не может. И когда пройдет вся эта наша лабуда, мировое искусствоведение вспомнит и оценит, и золотыми буквами впишет в свои анналы величайшее советское искусство (не поделки, а действительно то, что было значительно). Ведь это было феноменальное искусство.

С. С. Уже вспоминают. По всем каналам телевидения крутят старые фильмы.

Ю. Н. Сегодня, когда мы предали все: идею, свое прошлое, свой народ, с легкостью от всего отреклись, у нас ничего и нет. А советское искусство элегантно вытекло из всей мировой классики. Ведь искусство — оно не для самовыражения (посмотрите, какой я необыкновенный, у меня глаз не на том месте). Ведь искусство — это способ познания мира. Оно пытается воссоздать окружающее своими средствами. Ведь что такое фантастика? Это попытка сконструировать образ будущего. То же самое соцреализм. Он, кстати, был в России со времен Владимира Мономаха, со “Слова о полку Игореве”…

С. С. Ну, не соцреализм, конечно…

Ю. Н. Нет, соцреализм. Что такое социум? Социум — это общество. И вот когда искусство думает об обществе, а не о том, как мне себя, необыкновенного, выразить (сам я, необыкновенный, никому на хрен не нужен), оно социально. Это соцреализм. Вот, например, фильм “Маленькая Вера”, там проблема отцов и детей. Вечное непонимание. Одни кормят, в душу не лезут — нечем и не с чем. Другие идут своим путем, родители им осточертели. И там есть такая сцена. Родители провожают сына, суетятся, суют арбуз и просят что-то передать Мишечке. Он от них с трудом отбивается. В жизни такое, конечно же, раздражает. А когда человек сидит в зале и смотрит это на экране (мне это рассказывал знакомый кинооператор, молодой парень), он это ощущает острее. Меня это прямо в сердце пронзило, сказал он мне, ведь мои старики — точно такие же. Отчего они такие? Да от того, что любят своих детей. И кто-то это понял на моих фильмах, кто-то на других. Известен случай, когда вор украл чемодан, нашел там книгу “Как закалялась сталь” и эта книга перевернула ему всю жизнь. Другой преступник изменился, выпрямился, увидев в Лувре Венеру Милосскую: посмотрел, ахнул — и всю свою идиотскую жизнь отринул, понял, что надо жить по-человечески.

С. С. Ваши герои — офицеры, учителя, рабочие — люди из народа, неброские труженики. Сейчас такие ха-рактеры, мягко говоря, не в почете (новый герой — бандит, красавец, негр с еврейской фамилией, гомосексуалист и инвалид войны одновременно во Вьетнаме и Афганистане), значит ли это, что вы прожили жизнь зря, или означает, что народ сошел с ума?

Ю. Н. Даже если народ сошел с ума, а на это сильно похоже (хотя он особенно в ум-то и не входил), то у меня получается, что именно у большевиков-то все по уму и было. Державу-то — великую создали. Ведь не только нашей дури боялись, но и уважали (и было за что). Хотя и сегодня, взять, к примеру, Щукинское училище (хотя там, конечно, никаким коммунизмом не пахнет) — когда я вижу, что там с блеском учится курс Южной Кореи (потому что у нас есть чему учиться), я горд и очень рад. Культура, образование, взаимопонимание — вот что самое главное. А не то, кто сильнее, кто чего захватил, кто кому дал в морду. Для меня искусство — не самовыражение, а участие в большом общественном деле. Я, кстати, со всеми этими своими мыслями поступил в Щукинское училище в 1954 году, и бросил его, проучившись полгода. Я уехал в Казахстан работать на строительство железнодорожных мостов. Почему Горький великий писатель? Потому что прошел сложную жизнь в гуще народа. Какой черт нес графа Толстого на четвертый бастион в гноище войны?! Он прошел через кровь, гной и смерть. И стал Львом Толстым. Иначе бы он не состоялся. Для меня любое искусство — это всегда опыт, трудная дорога, это то, что испытано на собственной шкуре. А что касается сути вопроса, то да, народ сейчас немного взбесился, сдурел. Я никак не могу свою собственную неправоту найти и перестроиться, перевернуться. Воспевать то, что вчера мне не нравилось.

С. С. А что касается фабрики, напротив которой вы живете, она ведь фактически не работает. Ее сдают, продают. Часть территории отдают чуть ли не под строительство бизнес-центра. А ведь потеря “Мосфильма”, одной из крупнейших киностудий мира, невосполнима…

Ю. Н. Это убийство страны, это геноцид. У нас население каждый год сокращается на миллионы. Это нормальное планомерное уничтожение. В 1945 году в разрушенном войной и блокадой Ленинграде новорожденных было в полтора раза больше, чем в (мирном) Санкт-Петербурге в наше время. Ведь сейчас город в шесть раз больше. Даже если бы на сегодняшней демократической власти не было бы ни капли крови, не было бы “Белого дома”, не было бы Чечни — все равно она антинародна. Я был недавно в Сербии. Люди говорят, что если бы мы оставались оплотом мира и социализма, то, конечно, у них бы этого ужаса не было. Они даже не упрекают, они прекрасно понимают, что мы в дерьмо заехали. И от этого еще больнее. Ведь когда существовала система социализма, Европа сорок лет в мире жила, а сегодня она вся полыхает в огне. И, кстати, Кавказ и Средняя Азия тоже. Все горит. Кому это надо, кроме ворюг, которые на этом деньги делают? И вот сегодня развал, предательство, открытые границы, через которые к нам текут посулы и обещания, а туда, на Запад, — наша нефть, металл, рыба. И самое страшное, что сегодня у нас в загоне образование и культура. Это возродить будет крайне сложно, это одно из самых страшных преступлений придурковатой, бездушной власти. Страшно: детей призывают не работать, а зарабатывать. А созидание — это всегда труд. Тех, для кого труд был радостью, можно пересчитать по пальцам: Пушкин, Моцарт, Шекспир. Они с сопливых лет привыкли трудиться. Им это нравилось и у них это получалось. Уже Некрасов писал: “Эту привычку к труду благородную нам бы не худо с тобой перенять”. А сегодня наших детей призывают плясать, кайфовать, попрошайничать. Дети перестали учиться — они неграмотны. А Советский Союз сделал огромный рывок, было всеобщее среднее образование. Теперь этого нет. И многие из нас этого нынешним властям не простят никогда. Мы откинули страну ко временам Гражданской войны.

С. С. А вообще талант должен быть голодным, или его нужно спонсировать?

Ю. Н. Это все мелочи. Самое главное в культуре — это идеология, разум и понимание, для чего на земле создана жизнь. Надо знать, что такое человек и для чего он живет. Для кайфа и разнесения по кочкам всего накопленного богатства — или он является звеном во всеобщей истории. Ведь из того, что сейчас на мне, я ничего не изобрел — ни носки, ни трусы, ни рубашку. Я пользуюсь накопленным опытом человечества. Так почему же я должен жить только для себя и не вклиниваться во всеобщую созидательную работу человечества?! И как это все назвать — не важно. Ничего не зная о коммунизме, коммунистом был Прометей, подаривший людям огонь ценой собственной жизни. Коммунистом был Иисус Христос, лечивший и спасавший людей, и пошедший за это на Голгофу. Коммунистами были все изобретатели, все создатели, все творцы. Мы все читаем Пушкина, все пользуемся колесом, не зная даже имени его создателя. А сколько человечество с этого получило?!

С. С. А как вы понимаете свободу, она существует?

Ю. Н. Это могучее вранье. Жить в обществе и быть свободным от общества — нельзя. Полная свобода у тебя только в пеленках, только возможностей мало. Захотел — навалил кучу, захотел — намочил. А как только надел колготки, тебе уже говорят: миленький, проситься надо, потому что застирывать очень трудно и неприятно. То есть тебя уже просят ограничивать свою свободу. Дальше — больше. Помнишь, у Радищева: “Желаньям зрю везде предел”. Захотел я кого-нибудь зарезать — я могу это сделать? Полная свобода — это полный бред. Я не то что не могу тебя зарезать, я не могу тебя даже босиком выгнать на улицу. И вообще, если ты ко мне пришел, я должен тебя покормить.