Когда мне показалось, что они отстали, ноги предали меня. Навалилась усталость такая, что я упал на месте и не мог подняться. Тут я услышал позади себя топот и тяжёлое дыхание милиционеров и из последних сил подполз к стене и прислонился к ней спиной. Раздался выстрел, на долю секунды стало светло, и тепло где-то в ноге начало разливаться медленно, как стекает густое варенье по стенке банки. Тёмный силуэт промелькнул мимо меня, кто-то подхватил меня за руку и поднял. Тут же резкая боль пронзила мою ногу. И я лишился чувств.

Потом воспоминания обрывочны и выглядят как покадровая съёмка.

«Маленький мальчик по крыше гулял…» Вот чёрт, дальше забыл.

Кадры сменяют друг друга медленно: я помню, как меня тащили куда-то в подвал, в темноту. Помню, как было больно, и кто-то кричал рядом со мной. Помню, как лежал за пределами города на песке. Помню смутно лицо, нависшее надо мной. А потом я оказался здесь.

Нет, меня это начинает утомлять. Они даже не знают, что делают. Я здоров, я сам чувствую, что не болен, а они упрямо продолжают меня лечить и контролировать. Я решил бежать. Сегодня же ночью уйду отсюда. Во всяком случае, у меня будет реальная возможность узнать что-нибудь про моего брата, да и про остальную родню.

Я видел сегодня поутру в окне одну из тех огромных птиц. Не знаю почему, быть может, я становлюсь параноиком, но мне кажется, что за мной следят.

Уже почти стемнело, персонал понемногу покидает больницу. Ко мне недавно заходила последняя сестра, как и все остальные, переписала данные с аппарата и ушла. Ничего нового, я привык к этому.

Ночь. Занятно, с каждым разом я пишу всё быстрее, пытаясь всё больше довериться дневнику. Надо учиться стенографировать.

Побег из больницы был лёгким — я просто вышел из неё, захватив из стоящего на входе шкафа первую подошедшую мне одежду. После чего я отворил дверь и спокойной походкой проследовал до своего дома, где влез по стене до своего второго этажа и открыл окно (странно, его не удосужились закрыть). Комната осталась нетронутой, только появилась парочка новых вещей: закоптившийся чемодан и небольшая коробка с бумагами. Видимо всё это уцелело после пожара, и было доставлено сюда за время моего отсутствия. В чемодане не было ничего особенного, лишь старая одежда, да несколько игрушек, с которыми я играл в детстве.

А вот насчёт коробки с бумагами было намного интереснее. Сразу бросилось в глаза, что она была сделана из дорогого жаропрочного материала с хитрым замком, который, увы, был к тому моменту сломан. Но, когда он был сделан, он, по всей видимости, не рассчитывался на удар той силы, который он получил при пожаре, отчего и раскрылся. Внутри лежали какие-то наброски рисунков, которые я делал ещё в детстве. А под ними, и это самое главное, лежала пачка из двух десятков писем, обвязанная шёлковой нитью зелёного цвета. На них не значилось получателя, равно как и отправителя, но я смутно ощущал, что они были адресованы мне.

В тот момент, когда я доставал письма из коробки, меня на долю секунды охватил целый поток чувств от недоверия и страха до внутреннего умиротворения. Но, после этого меня посетило чёткое чувство, что за мной следят, кое не ушло до сих пор, хоть я и выглядывал в окно и прислушивался, но ничего не услышал. Одновременно появилось ощущение дежавю, будто бы это уже когда-то было.

Я стал просматривать письма. Смотрелись они на удивление легко, как если бы я уже знал их содержание, и просматривал бы их лишь для того, чтобы освежить память. Какая-то непонятная гамма чувств заставляла меня сомневаться в том, чего я даже не знаю. Писала явно девушка, быть может, даже моя ровесница. Нет смысла приводить эти письма целиком или их цитаты здесь, поэтому для памяти изложу только суть всего этого. А суть в том, что она отвечает на мои письма (не помню, чтобы с кем-то переписывался), и зовёт меня в некое условное место. Я не знаю, что я ей отвечал на это, я также не уверен в том, что вообще это делал, но это точно адресовано мне, ибо она называет меня по имени, а иногда и описывает что-то, чего не всегда знали другие.

Надо что-то делать. Сидеть здесь и дальше — это риск, если и уходить, то куда? Я так и не видел своего брата, его нет в доме, его нет в больнице, я проверил. Не хочу и думать о том, что он мог погибнуть!

Сейчас самая середина дня, меня ужасно клонит ко сну — за время, отсчитывая с того момента, как в нашем городе заперли ворота, я перешёл незаметно на ночной образ жизни. Вокруг меня царит сонное царство: все спят как убитые, лишь дозорный не спит. Но с ним не поговоришь, а я пытался — они не разговаривают на посту, у них есть более важное задание.

Мы в столице, а точнее на ста или более метров под ней в катакомбах. Это старые канализации, давно заброшенные: с тех пор, как их построили, город подняли из низины, сделав насыпь, из-за чего стало невыгодно копаться в такую глубь, проще было проложить новую канализацию, что и было проделано. А теперь здесь сидим мы. Это не центр, и не штаб, это просто какой-то барак, сделанный в одном из ответвлений трубы, в котором они собираются для перекуров.

В ту ночь, когда я закончил писать дневник, я вновь решил попасть в столицу. Там был мой брат, я был в этом уверен: живой или мёртвый, но он был там; и моя задача, как родного, была в его спасении. Только я начал собираться в очередной переход, как окно, которое я не прикрыл, когда влезал, резко скрипнуло и разбилось. В оконном проёме появилась огромная чёрная птица с большими глазами, стоявшая там в согнутом состоянии, упираясь крыльями в стены. Я хотел закричать, но быстро передумал. Птица не двигалась, осматривая меня своими выпуклыми глазами. А потом она заговорила человеческим голосом.

— Пошли.

Я сначала подумал, что мне показалось, что это игра воображения, что я просто устал и перенервничал. Но птица назвала меня по имени и вновь призвала следовать за ней. Я опасливо сделал шаг к ней, и тут она быстро схватила меня, а у меня в руках оказалось два троса, за которые она сказала держаться, если хочу жить. Мы подошли к окну и она поднялась вместе со мной в воздух. При этом она издавала очень необычный звук, похожий на звук работающей турбины.

У меня подступил комок к горлу, когда мы поднялись на высоту втрое больше высоты башен. Я болтался как червяк, крепко сжимая те два троса. Летели мы быстро, аж дыхание перехватывало; прилетели к окрестностям столицы менее чем через двадцать минут. Это уже было точно, ибо я взял из дома часы. Тут мы снизились прямо посреди пустыни на отдалении от города.

Птица остановилась, и начала что-то крутить около шеи. Вскоре что-то пшикнуло и голова птицы разошлась надвое. Это был скафандр. Под ним скрывался жилистый загорелый человек с седыми усами и такими же волосами. Он сунул руку в только что снятый с головы шлем, и что-то там повернул. Пески перед ним с глухим уханьем разошлись, обнажая вход в канализации. Он махнул мне рукой и полез внутрь, а я последовал за ним.

Канализация уже давно не использовалась по своему прямому назначению, но была широка для того, чтобы человек мог встать в полный рост. Местами стояли металлические распорки. Мы долго виляли по ответвлениям, пока наконец не нашли того, чего искали — одного из тупиков трубы, который был расширен и укреплён людьми для жизни. Для этого он стал вполне пригоден: здесь было светло, сухо, была вытяжка и подток чистой воды. В общем, было всё, что нужно, если не очень заморачиваться на обстановку.

Почти все уже к этому моменту находились в состоянии спячки, только дозорный сидел у мониторов и смотрел на них как робот. Мне таки удалось выудить немного информации из того седого человека, который привёл меня сюда, относительно событий в мире и в локальной ситуации. Он говорил с неохотой, но высказал мысль, что прибыл за мной по поручению главнокомандующего сопротивлением и по тому же поручению доставил меня сюда. Насчёт ситуации толком не знает, лишь то, что война только начинается, а их мало, но они будут стоять до последнего. После этого короткого опроса он попросил меня не задумываться раньше времени, и ложиться спать.