“Когда налетели сарацины, мессир”, - сказал мой добрый Пино, - “я отрекся от суетных мыслей о привале, еде и питье, и с именем Господа и Пресвятой Девы Марии в сердце встретил смерть”.

Кто виноват, ясноокая, что умирая от ран в песках Палестины, я думал не о Боге, а о тебе?

Как я полагал, мое нынешнее существование в собачьем теле было наказанием за грехи. Но я не понял, отчего Пино смотрел на меня с таким состраданием. Ведь я мог созерцать Ее, слышать Ее голос, и любить Ее по-прежнему. Пусть мы не могли обвенчаться снова и подтвердить, что наши судьбы соединены навек, но я не утратил Ее – и значит, это не было Адом.

Я заметил, что мои чувства несказанно усилились и обострились. Теперь я мог ощущать присутствие разных людей, их намерения и суть их душ. Не знаю, должно ли это было явиться каким-то возмещением утраченного мною, или было присуще животному телу, в котором я находился. Я слыхал о случаях, когда звери и птицы предсказывали близящиеся бедствия, должно быть, эти способности были сродни моим.

Но тем не менее, звериная плоть причиняла мне массу неудобств. Меня не особенно волновала нагота, поскольку Божьи твари устроены целомудренно, и их срамные органы скрыты самим строением их тел. Чрезвычайно смущала же меня необходимость отправлять естественные надобности у всех на виду. Усугублялось же это неудобство тем, что собаку, то есть меня в собачьем теле, чаще выводила на прогулку моя Дама…

Кроме того, человеческой душе не свойственно существовать в таком обличье. И некая часть меня все же принадлежала собаке. Иногда, когда я сильно уставал или слишком глубоко погружался в размышления, животная суть брала верх. Сколько стыда доставляли мне такие мгновения!

Прошло несколько лет, и я уже почти смирился со своей участью, когда произошло то, чего я меньше всего мог ожидать. Меня давно терзали раздумья о том, нахожусь ли я в Аду, в Чистилище, или вновь рожден в Господнем мире. И главным доводом всегда была мысль о том, что моя Дама никак не могла оказаться в преисподней. Это вселяло в меня силы и надежду, и ободряло как ничто другое. Но сегодня уверенность моя пошатнулась.

Страшная мысль посетила меня: что, если моя Дама отправилась в Рай, сообразно делам своим, и пребывает ныне в блаженстве, достойном Ее, а эта девушка – всего лишь призрак, посланный обманывать меня бесплотной надеждой? Это было чрезвычайно похоже на правду, и более того – справедливо. Мучаясь этим предположением, я провел ночь без сна, и весь следующий день просидел на подоконнике, глядя во двор, полный пыли и ржавеющего железа. Здесь ли должна после смерти находиться Прекраснейшая из прекраснейших, средоточие всех совершенств?

Но ближе к сути.

Когда солнце уже скрылось за жестяными крышами многооконных домов этого мира, Она возвратилась домой. Как и прежде, я знал о Ее приближении задолго до того, как Она показалась в виду. Но в тот день мои обычные чувства – светлое томление и предчувствие радости – были омрачены новым, незнакомым ощущением…

Рядом с Ней шла подруга. Лучшая подруга, насколько я понял.

Ведьма.

Пока что она была совсем юна, и не могла почти ничего. Возможно, к старости она сможет убивать людей на расстоянии, одним лишь усилием мысли, или же исцелять безнадежно больных, кого Господь уже призывает к себе (какой грех страшнее, кто ответит?). Но сейчас она была молода и слаба. Не знаю, узрел бы я в ней ведьму ранее, не имея обретенной мной теперь остроты чувств, но узрев – немедля известил бы инквизицию!

В ней, еще подростке, уже угадывалась та змеиная красота, что одинаково влечет жестокую силу, исполненную демонического огня, и беззащитную, наивную добродетель. А я видел ее душу, медленно, но верно уходящую в тень. Она была подобна котлу, в котором кипело адское варево злого цинизма, холодного знания, кровоточащего отчаяния и серой, тянущей пустоты. Пока что все страшные элементы этого зелья были раскалены и не смешивались, но когда они остынут и проникнут друг в друга, то породят магическую власть чудовищной силы. Сжечь, сжечь ее, пока не поздно!

И рядом с этим жутким созданием находилась моя Дама, говорила с ней, смеялась… Я был в смятении. И тысячекратно усилилось мое смятение, когда мне открылось то, на что я не смел и надеяться.

Ведьма понимала мои мысли.

Через нее я мог говорить с моей возлюбленной, мог сказать Ей, как я люблю Ее, как я томлюсь, как я счастлив видеть Ее, рассказать Ей, напомнить, воскресить в Ней картины нашей счастливой жизни в незапамятном прошлом. Я мог…

Но не имел права. Ведь это означало вступить в сношение с погибшей грешницей, осквернить себя общением с ведьмой.

И тут меня посетила эта ужасная мысль. Что, если я все же в Аду, а она – его природная обитательница? Сама уродливая, гнусная природа этого мира свидетельствовала об этом. Но кто же тогда та, кого я осмеливаюсь называть своей Жизнью? Неужели моя любовь могла так обмануться, и просиять вблизи пустого призрака, жалкой копии? Нет, невозможно! Или… что еще более невозможно, кощунственно… я не все знал о моей Даме? Я видел, как Она выхаживала больных, – и они поднимались втрое раньше обыкновенного срока. Я видел, как дикие звери подходили к Ней без вражды и страха, и неукротимые кони становились ласковы и послушны от одного прикосновения Ее рук. Я приписывал это Божьей благодати, осенившей Ее, - а если то было тайное ведовство?

Нет! Это нечистый внушает мне такие мысли! Но он не заставит меня предать единственную Даму, которой отдано мое сердце!

Я принял решение – избегать ведьмы и по-прежнему почитать мою Даму. Но как я оказался слаб…

Если бы все шло как раньше, я бы нашел силы сдержать данное себе слово, но увы! – знак Божьей кары, отметивший меня, не мог позволить мне проводить мои убогие дни в покое. Время здесь текло так же, как и в иных, живших ныне лишь в моей памяти, краях. Годы проходили над Нею, одаряя новой, теплой красотой и ласковым светом. Она входила в брачный возраст…

Разумеется, были поклонники. Они летели на ее свет как мотыльки – и падали с опаленными крыльями. Я только смеялся. Мы были соединены навек теми узами, что прочнее кругов Ада и путей жизни и смерти. Еще ни один сеньор не был оскорблен тем, что вассалы поклонялись его супруге, как Прекрасной Даме.

Но один из них оказался слишком настойчив. Они проводили вместе все больше времени, и все радостнее был ее взгляд, встречавший его…

И тогда я впал во грех. Я заговорил с ведьмой. Она поняла меня сразу и ничуть не удивилась, словно ей часто приходилось беседовать с псами, обладающими душой благородных сеньоров. В ее взгляде я увидел странное довольство, - то есть это теперь понимаю, что увидел. Тогда я думал только об одном и видел одну лишь Даму, которой ведьма передавала мои слова.

Теперь Она знала обо всем. Она поверила – не могла не поверить, ибо это было правдой, а безгрешные душой ощущают ее так же, как прочие люди ощущают тепло – кожей... Она плакала надо мной, пыталась разговаривать, но Ее языка я не понимал, а читать мысли было Ей не под силу...

Мое сердце готово было разорваться, но все же я был счастлив – ведь теперь я мог быть спокоен.

Но грех не остался без воздаяния. И здесь, в Аду – теперь я точно знаю, что это Ад! – оно настигло меня раньше, чем я мог ожидать.

Она вышла замуж.

О нет, я не унижусь до того, чтобы порочить соперника. Ни единого слова хулы не скажу о нем – хотя мог бы! Кто я такой, чтобы осуждать выбор лучшей из женщин… Они счастливы. И теперь я понимаю – Ад и Рай не извне, но внутри нас, и то, что для одного – радость, для другого может быть наказанием… Думал ли я о том, какое наказание ждет меня в посмертном бытии? Что весь огонь и сера Девяти Кругов по сравнению с тем, что отмерено мне! Великий флорентиец, готов поклясться, – в Аду, что так ярко описало твое перо, никто никогда не горел!

Сколько еще проживет это тело, ставшее моей тюрьмой? Пять лет? Десять? И все это время – видеть Ее, его, их вместе, их детей…