— Где княжич? — спросил подъехавший, и гридь признал ловчего Митяя.

Ответить не успел, отозвался сам Михаил, проснувшийся от этого вопроса.

— Я здесь,— сказал, откидывая корзно.

— Беда, Михаил Ярославич. Вчера днем помер князь Святослав.

— Как? Почему? — вскочил сразу Михаил, сон с него как рукой сняло.— Не болел же.

— Вот то-то. Днем ходил, распоряжался. У конюшни присел, с конюхами говорил, и те что-то смешное рассказали. А он засмеялся и вдруг умолк. Кинулись, а он уж мертв, только в глазу слезинка явилась. Матушка княгиня за тобой послала. Я уж изыскался, хорошо, огонь увидел.

Пока ловили коней, седлали, тушили водой костер, совсем светло стало, хотя солнце еще и не всходило. Ехали хлынью¹, дабы не утомлять коней, все-таки до Твери не близко было.

Приехали к обеду. Покойный уже лежал в церкви, и старый епископ Симеон отпевал его. В церкви толпился народ, слышен был плач. Тверйчане Святослава любили. Прокняжив десять лет, он, несмотря на беспокойное время, сумел кня'Хлынь — рысь. жество в мире уберечь. Всячески избегал ратей и, если таковые назревали, умел уговориться и разойтись миром с неприятелем. С соседями старался не ссориться. Московский князь Данила лучшим другом был Святославу.

Если княжество не мог уберечь от татар (да кто мог тогда?), то уж Тверь все как-то умудрялся Святослав отмаливать от поганых, чаще просто откупаясь. За то и любим был твери-чанами, что о мире и тишине более радел, чем о ратях и славе.

Но История, как дама воинственная, отдает предпочтение сечам и кровопролитиям: через тысячелетия тянет за собой Святослава Игоревича, славя за дела ратные, за победы славные, не поминая жизни, положенные под ноги ратолюбивому князю, кровь пролитую. А вот его тезка и потомок Святослав Ярославич избегал ратей бережения людей ради. И что же? Давно она забыла о нем, утеряла даже год смерти его. Где тут справедливость?

Зато Бог, видно, любил Святослава Ярославича и послал смерть ему легкую, мгновенную, словно дуновение крыл ангельских. Мир праху твоему, славный князь, душе — бессмертие и покой.

После похорон и тризны, провел которую Александр Маркович, призван он был вместе с княжичем к княгине Ксении Юрьевне. Сидела она у себя печальная, в черном платье и чепце строгом. Кивнула на лавку, сесть приглашая. Вздохнула глубоко.

— Ну что ж, Мишенька, осиротели мы совсем с тобой. Хоть тебе и пятнадцать годков всего, а придется заступать князем во Твери, сынок. Кончилось отрочество. Ты уж многое разумеешь благодаря Александру Марковичу. Надеюсь, и в грядущем он не оставит тебя своими советами.

Княгиня взглянула на кормильца, тот кивнул головой утвердительно.

— Александр Маркович, займись тиунами, дабы не злоупотребляли с мизинными, не обижали христиан. Да и павед-щиков¹ приструни.

— Хорошо, Ксения Юрьевна.

— А ты, Мишенька, осмотри гридницу, дабы гриди ее в конюшню не превратили. Они станут спрашивать за содержание, скажи, что как только учтем и перечтем деньги, так

•Паведщик — приказчик. и выплатим. С Сысоем сходите к денежнику Орефию, заберите у него начеканенные гривны и ногаты.

— А сколько там должно быть?

— Проверьте по весу, сколько ему серебра Святослав отпустил. Я думаю, у него около трехсот гривен должно быть. Оставьте ему за работу от каждой сотни по четыре гривны.

— Ого-о-о,— покачал головой Александр Маркович.

— Так положено, батюшка. А потом, Мишенька, с тобой вместе и перечтем всю казну. Ты теперь должен знать о ней все. Ты князь отныне.

— Хорошо, мама,— отвечал Михаил.— Я завтра до обеда в гриднице, а потом уж к денежнику.

Они вышли, юный князь и кормилец его, отныне становящийся первым советником в княжестве, первым боярином.

4 С. П. Мосияш

С самых смотрин Ефросинья стала жить ожиданием. Конечно, княжич Александр ей понравился, но и только. К сердцу присох Сысой окаянный. Никак не могла она его выкинуть из сердца, забыть. Да и как забыть, если он все время перед глазами. Александр Дмитриевич где-то за тридевять земель, а Сысой — вот он, выгляни в окошко. То коня чистит, то в седле красуется, то сулицы¹, то ножи в стену мечет.

А брат Михаил, став князем, часто за стол его приглашать начал, сшил ему кафтан из зеленого аксамита², почти такой же, как у себя, сапожки козловые. И уж держаться стал Сысой гордо, осанисто, словно из бояр, а не из мизенных совсем. Да и то сказать, одну грудь с княжичем сосали, братья молочные. С этим не поспоришь.

'Сулицы — ручное холодное оружие, род копья.

'Аксамит- рытый бархат.

Но в отношениях к княжне знал свое место Сысой. Она в глазах его читала, что любил он ее, но любил как госпожу молодую, красивую, не так, как ей хотелось бы, не так, как она его втайне. И называл всегда лишь по отчеству: Ефросинья Ярославна.

Ах, как хотелось ей услышать от него ласковое «Ефроси-ньюшка», да если бы хоть за руку взял, она б, наверно, умерла от блаженства. Так нет же.

Вот она вздумала у него научиться ножи бросать — не потому, что алкала убить кого-то там, а просто чтоб было заделье побыть около. И из лука стрелять училась лишь из-за этого. Выучилась. Теперь вот за ножи взялась. У Сысоя точно в затесь втыкаются. А у нее? Даже в стенку иной раз не попадают, а то и просто: дзынь — и в сторону отлетают. Но для нее главное, что Сысой рядом стоит, за нее переживает, советует. Иной раз, поправляя нож в руке, и коснется длани. И от этого прикосновения у бедной княжны аж дрогнет все внутри, словно искра проскочит. А он, беспонятный, одно талдычит:

— Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.

Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.

Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днем ничего не сказала, а вечером, придя в ее покои, попеняла:

— Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.

— А ну татары набегут, маменька.

— С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.

— Да, а если в крепость они ворвутся?

— Ну, значит, судьба.

— Но я не хочу так! Мать Святославова, когда Переяславль татары взяли, бегучи от поганого, с заборола наземь кинулась. Я хочу такого поганого ножом встретить.

— Ух-ух,— разулыбалась княгиня,— какая ты у меня боевая!

Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Все в сердце своем держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.

А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чем-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожар все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.

Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра²⁴.

— Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.

— Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет — яичко.

И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола — теремок на колесах с дверью и крышей. Крышу сверху березовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу оческов льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:

— Доедет до Переяславля?

— Хошь до самой Орды,— уверенно отвечал тесляр.

— Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?

— Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.