Помимо посадника для солидности пристегнул многоуважаемого боярина Лазаря Моисеевича. Прокл Кривой весьма польщен был таким вниманием, дал даже подержать саблю и из ножен вынуть.

И тут вдруг заколодило: надо разговор начинать об отдаче сабли для общего блага, а никто из трех даже не осмелится начать. Даже краснобай Степан притих. Наконец посадник, как истинный воин, в бой ринулся, замычал:

— Мы... понимаешь, Мишинич, мы, значит, это... мы не сами... беда, брат, пригнала... мы бы рази посмели, но...

От этого «мыкания» насторожился Прокл, хотя еще ничего не понял. И тут Душилович брякнул:

— В общем, Прокл, ты должен продать саблю.

— Кому?

— Новгороду, Прокл. Городу.

— Ни в коем случае. Что ею городу делать?

— Она в откуп должна идти от татар.

— В какой откуп? Чего ты мелешь? Я сдал по приговору восемнадцать гривен для этого. Что еще надо?

— Но Дюденя требует твою саблю.

— Откуда он ее знает? Я его поганую харю в жизни не зрел.

— Ему князь Андрей сказал о ней.

— Вот пускай князь и отдает свою.

— Но у него ж нет такой, ты же знаешь.

И вдруг Прокл сорвался на тоненький полусумасшедший крик:

— Не отдам! Не отдам! Не отдам!

Прижав к груди злосчастную саблю, заплакал горько, судорожно, захлебываясь, как дитя:

— Я... Она для меня... единственная отрада... Я без нее... Казните меня... Не отдам.

Бояре молчали, вполне сочувствуя старику и даже жалея отчасти. Он долго плакал, всхлипывая, на явившегося кого-то из домашних рявкнул:

— Пшел вон!

Уже и темнеть начало. Свечей не зажигали, а если где и зажигали, то сюда не приносили, боялись хозяина.

Они сидели в темноте. Прокл проплакался, только швыр-кал носом жалко, все прижимая к груди саблю. Наконец молвил твердо и окончательно:

— Вот помру... Тогда берите, а сейчас нет.

— Ну что ж, Прокл Мишинич,— поднялся с лавки Степан.— Завтра придется на вече сказать про твою упертость. Сам знаешь, чем кончится. Начнется поток и разграбление, не взыщи. Продать не хочешь, отымут силой и дом разнесут по былинке. Ай забыл Семена Михайловича? Того из-за ерунды на поток бросили, а тут... Идем, Андрей, Лазарь. Нечего нам тут делать.

Они уходили, все еще надеясь, что образумится сумасшедший старик, воротит их, продаст саблю. Они ж не отымают, купить хотят. Но не окликнул ни в дверях, ни в воротах.

Вышли на Чудинову улицу, шли в сторону Святой Софии, громадой высившейся на фоне звездного неба.

— Ну что с ним делать? — сказал Душилович.

— Жалко старика,— вздохнул Лазарь.— Все же вещь действительно царская.

— Мне, думаешь, не жалко?

— А с вечем надо обождать,— посоветовал посадник.— С потоком всегда успеем. Поток что пожар, всей улице опасен.

Начнут с Прокла, на соседей перекинутся, а там, глядишь, и всю улицу разметут. Обождать надо.

На том и порешили. А утром к Степану Душиловичу на Прусскую улицу прибежал сын Прокла.

— Степан Душилович, тятя зовет.

«Кажись, клюнуло,— обрадовался было Степан, но тут же отплюнулся.— Тфу! Тфу!»

— Зачем зовет?

— Сказывает, насчет вчерашнего согласный.

«Ага. Пронял его потоком».

Степан Душилович набил калиту до отказа, сто гривен всадил, чай, деньги не свои, сборные. Но сабля, пожалуй, стоит того, если еще не большего.

Прокл кривой лежал в опочивальне на своем ложе под покрывалом. Рядом, навроде жены, сабля поверх покрывала.

Лежал старик бледный, с ввалившимися глазами, кажется обесцветившимися от долгих слез. Саблю не подал, сказал лишь тихо:

— Бери, Степша, душу мою.

— Прокл Мишинич, мы за плату, как же так просто? Мы за плату, чай, люди ж мы.

Суетливо развязал калиту, высыпал на ложе, прямо на покрывало, серебряный водопад. Лишь после этого взял от старика саблю.

— Здесь ровно сто гривен, Прокл Мишинич, ровно сто.

— Сгинь, окаянный,— шевельнулся старик, и гривны со звоном посыпались на пол и покатились врозь.

Откупился Новгород от Дюдени, ублажил ненасытного. Повернула его тьма в степь. А через два дня кто-то сообщил Степану Душиловичу:

— Прокл-то Кривой помер надысь.

Боярин мелко перекрестился, молвил убежденно:

— Накаркал. Сам себе накаркал, хрыч.

В Городец к великому князю Андрею Александровичу прискакал из Переяславля гонец от князя Федора Ростисла-вича с недоброй вестью:

«Князь Дмитрий выехал из Пскова со злым умыслом ворочать себе Переяславль, город, ныне мне принадлежащий. Ты, Андрей Александрович, не должен допустить сей несправедливости».

— Ах ты ж, змея подколодная,— воскликнул князь Андрей, имея в виду брата,— Отсиделся-таки, выполз. Ну, ныне тебе спуску не будет.

Был князь Андрей, как никогда, в силе, ныне под его высокой рукой новгородская дружина, обойдется без татар, тем более у них самих, по слухам, началось нестроение.

Князь Дмитрий Александрович возвращался к родному пепелищу осторожно, неспешно, тщательно готовя каждый переход, высылая вперед разведчиков, не без основания полагая, что за ним следят Андреевы подсылы. Ждал нападения каждый день, готовился к его отражению. И все равно был захвачен врасплох во время переправы у Торжка через Тверцу.

Дружина Андреева, состоявшая почти из одних новгородцев, налетела на обоз, не успевший переправиться. Была захвачена казна Дмитрия вместе с его боярами Феофаном, Антонием и княгиней.

Антоний, понимавший, что ждет его за прошлые грехи в плену у Андрея, проворно скинув брони, кинулся в реку и поплыл к другому берегу, где уже был князь Дмитрий.

В Антония стреляли из луков, но, к счастью, не попали. Феофан побоялся лезть в воду из-за неумения плавать и за то поплатился жизнью. Андрей лично распорядился повесить его:

— Да у самого берега, у самого берега, чтоб видно оттель было. Это тебе, сука, за Толниевича.

Князь Дмитрий, в одно мгновение оказавшийся нищим, помчался в Тверь в сопровождении мокрого Антония и нескольких гридей, успевших переправиться.

Перед самой Тверью конь под князем пал, не вьщержав скачки, и слуга уступил ему своего, тоже качавшегося от переутомления.

В Тверь въезжали шагом. Князь Михаил Ярославич встретил своего недавнего врага сочувственно, понимая, что просто так, да еще на запаленных конях, Дмитрий никогда бы в Тверь не въехал.

— Что случилось, Дмитрий Александрович?

— А-эх,— махнул рукой с горечью тот и обессиленно опустился на нижнюю ступеньку крыльца, склонил голову на колени, обхватив руками.

Антоний, приблизившись к Михаилу, негромко сообщил ему:

— Князь Андрей захватил нас на переправе и отбил всю казну. И княгиню пленил.

Михаил обернулся, увидел за спиной своего «сыночка», поманил пальцем.

— Аксай, быстренько принеси ковш воды.

Татарчонок обернулся мигом. Михаил взял ковш, подошел к Дмитрию.

— Дмитрий Александрович, испей водицы.

Дмитрий поднял голову, взял ковш, стал пить жадно, гулко, словно в пустоту лил воду. Выпил всю.

— Спасибо, князь.

— Пойдем в опочивальню, Дмитрий Александрович.

— Да-да,— кивнул Дмитрий и сделал попытку встать, но не смог.

Михаил подхватил его под руку, помог подняться.

— Сысой, помоги.

Они повели внезапно ослабевшего Дмитрия Александровича вверх по ступеням крыльца, провели во дворец, в опочивальню князя. Помогли лечь на ложе.

— Ступай,— махнул Михаил Сысою, и тот вышел.

Они остались вдвоем — два князя. Михаил присел на ложе в ногах у Дмитрия. Долго молчали, один не решаясь начать, другой стесняясь спрашивать. Наконец Дмитрий разомкнул со вздохом уста:

— Вот так, Миша. И это родной брат.

— Вам надо наконец помириться, Дмитрий Александрович.

— Но как? Я бы рад. Но он ведь меня со свету сживает. Два раза на меня татар приводил. Тохта зовет в Орду, но как я пойду, если там меня смерть ждет? Я же знаю. Я нутром чую: на смерть зовет.

— Да. Орда не теща, блинов не печет.