Всякий уважающий себя удельный князь имел дружину. Кто большую, кто поменьше — в зависимости от средств, которыми располагал. А средства зависели от величины удела, с которого собиралась ежегодная дань, и, конечно, от количества народа, проживавшего на этой земле.

Поэтому каждый зорко следил за соседями, дабы при случае урвать себе кусочек земли или веску, а то и город, но ни в коем случае не дать ограбить себя.

Федор Ростиславич болезненно переживал потерю Переяславля, хотя старался не показывать вида. Именно поэтому решил он вернуть себе Смоленск, где сидел когда-то до женитьбы. Не важно, что там княжил его родной племянник Александр Глебович, важно, что это его дедина — Федора Ро-стиславича, там он родился, там вырос. И он, вооружив дружину, отправился в Смоленск, послав с дороги племяннику грамоту: «Ступай из моего города».

Но, подойдя под стены Смоленска, получил дерзостный ответ от племянника-сопляка: «Милый дядя Федор Ростиславич, ты заблудился, твой город у тебя за спиной и называется Ярославлем».

— Ах ты, щенок желторотый,— воскликнул в гневе князь Федор и повел дружину на приступ.

Однако «щенок» ответил такой густой стрельбой из луков и копий, что вынудил ярославскую дружину откатиться назад, потеряв несколько человек убитыми и волоча за собой того более раненых. Досталось и самому князю: стрела пробила ему правое ухо, поднырнув под бармицу. Чуть бы левее — угодила бы в глаз.

Прижимая левой рукой к правому уху кусок ветоши, правой рукой Федор Ростиславич строчил «щенку» еще более грозное послание: «Александр, поди вон, а то будет хуже». Однако тот и ухом не повел.

-Ну и молодежь пошла,— ворчал князь Федор.— Никакого уважения к старшим.

Он еще несколько раз слал дружину на приступ, но всякий раз она возвращалась несолоно хлебавши. Потеряв под Смоленском едва ли не треть дружины, Федор Ростиславич стал приискивать повод к отступлению. Даже подумывал объявить причиной свое пробитое ухо, хотя понимал, что это прозвучит несолидно и унизительно для его княжеской чести.

Но тут начались дожди, видимо, Всевышний решил помочь оконфузившемуся князю, явив ему уважительную причину к отступлению. Из-за раны ли или из-за конфузии, но воротился Федор Ростиславич в Ярославль совсем больным, лег в своей опочивальне, никому не велев и на глаза являться. Но на третий день велел слуге, кормившему его, звать к себе епископа, а когда тот пришел, молвил ему обреченно:

— Все, отец святой, укатали сивку крутые горки. Соборуй.

Как повелось на Руси, был пострижен перед смертью князь во святой ангельский иноческий образ под именем Феофана и отошел в мир иной. Отпет и положен был в церкви Святого Спаса.

Но ничему не учат людей чужие оплошки.

Вот и князь московский Данила Александрович говорил о Федоре, что жаден он был, ненасытен.

К себе эту мерку князь Данила и в мыслях не прикладывал, хотя давно уже косился на Рязань, которую бесперечь Орда ощипывала.

«Почему Орде можно там промышлять, а мне, русскому князю, нельзя,— рассуждал Данила Александрович.— У меня пять сынов, о которых мне думать Бог велел».

Это оправдание — «Бог велел» — очень даже пристойным для похода на соседей считал Данила Александрович и явился с дружиной под Переяславль Рязанский. Разбил невеликое число защитников города и подступил к Рязани.

В лагерь к нему явился рязанский боярин Семен Семенович.

— Чем прогневили мы тебя, Данила Александрович?

— Я не по вас пришел,— извернулся московский князь.— Надысь с вашей земли явились некие злодеи, пожгли мне посад.

— Но мы ни сном ни духом об этом.

— А как здоровье Константина Романовича?

— Слава Богу, князь наш здрав.

— Что ж он сам-то ко мне не пожаловал?

— Так ведь ты, Данила Александрович, со злом пришел.

— Я со злом? С чего взял-то, Семен Семенович?

— Ну как? Переяславль-то наш на щит взял, людишек кого перебил, кого в полон.

— Ну виноват, с кем не бывает. Уж больно досадили мне злодеи рязанские, я же сказал, посад выжгли. А князю Константину скажи, я зла не держу на него. Пусть приезжает без боязни, хлеб переломим, выпьем по чарке, може, и о полоне срядимся.

Уехал Семен Семенович. На следующий день прибыл в лагерь рязанский князь Константин Романович с дюжиной своих гридей.

— О-о, брат мой,— приветствовал его дружелюбно князь Данила, выйдя ему навстречу из шатра.— Как я рад, что ты принял мое приглашение.

И, обняв гостя дорогого, повел его в шатер, на входе обернулся, распорядился:

— Угостите гридей брата моего, дабы не обижались на нас.

Князья вошли в шатер, у гридей приняли коней, позвали к котлу откушать дичинки, выпить меду хмельного. Так-то добросердечно, что ничего худого не заподозрили отроки. Пока князья беседуют, хлеб на мир переламывают, почему бы им не перекусить, не отпить по чарке?

Яд в меду был столь крепок, что и ножи не понадобились. После этого, сняв с умерших оружие, уложили молодцов на земле плечом к плечу, как велено было.

Князья вошли в шатер, где на ковре стояли корчаги с медом и сытой, чарки обливные и блюдо с дымящейся дичиной, только что вынутой из котла, два калача.

— Прошу,— молвил радушно князь Данила,— Вкусим с одного стола, что Бог нам послал.

Сам Данила сел лицом к входу, оттого гостю невольно пришлось спиной туда сесть. Сели по-татарски, подогнув под себя ноги. Данила наполнил чарки медом, поднял свою.

— За твое здоровье, князь Константин.

— Спасибо, Данила Александрович.

Выпили, разломили калач, стали закусывать.

— Тебе уж, наверно, сказал твой боярин Семен, как я тут оказался?

— Да, говорил.

— Вот так всегда,— вздохнул Данила.— Кто-то злодействует, а кто-то за него кару несет. Ты уж не держи сердца на меня, Константин. Но и меня пойми. Посад только отстроили, еще щепки не просохли, и нате вам, поджег. И зажигалыци-ки — рязанцы.

— Но я-то, Данила Александрович...

— Знаю, знаю, что ни при чем. Разве я виню тебя? У нас на Руси издревле вину на невинного сваливают. Взять вон и отца твоего, Романа Ольговича. Перед Менгу-Темиром оклеветали, и князь смерть от татар принял, да какую.

— Да, отец мученически умер,— вздохнул князь Константин и перекрестился.— И ворогу такой не пожелаешь.

— А узнали, кто оклеветал его?

— Нет.

— Вот видишь. Я и говорю, у нас карают всегда невинного. Давай выпьем за его невинную душу.

Опять князь Данила сам наполнил чарки. Выпили «за невинную душу» отца Константинова.

В это время бесшумно отодвинулся полог на входе и показалось лицо милостника Данилова. Он выразительно кивнул князю и мигнул: все, мол, готово. Князь Данила лишь головой слегка мотнул вбок: «Понял. Исчезни». Также бесшумно полог опустился, краснорожий милостник исчез.

Хмельной мед на гостя подействовал: исчезла настороженность, пропала некоторая скованность в движениях. Он даже пожелал сам наполнить по третьей чарке, взяв корчагу, стал наливать. Наполняя свою, плеснул через край на ковер. Улыбнулся:

— А-а, где пьют, там и льют.

— Верно,— подтвердил князь Данила, усмехнувшись, и пошутил вдруг: — Пить так пить, сказал котенок, когда его несли топить.

Константин засмеялся шутке, взял свою чарку.

— Ну, теперь за твое здоровье, Данила Александрович. Хороший ты человек.

— Спасибо, князь Константин,— отвечал вполне искренне Данила.

Они добили-таки всю корчагу. И Константин Романович было засобирался.

— Однако, пожалуй, пора домой. Спасибо тебе, Данила Александрович, за угощение, за сердечный прием.— Он поднялся с ковра.

— Не за что, Константин Романович, но тебе придется с домом погодить,— встал князь Данила.

— То есть как?

— А просто. Я к тебе незваным явился, а ты ко мне званым поедешь, дорогим и почетным гостем станешь в Москве.

— Погоди, погоди,— тряхнул Константин хмельной головой,— Так ты что? Меня приглашаешь? Или?..