_______________

* В Т ю и л ь р и й с к о м м а н е ж е проходили сессии Учредительного и Законодательного собраний.

Да, так оно и было.

Так было, несмотря на то что он не одержал ни единой победы в Учредительном собрании. Хотя нет, одну победу он все-таки одержал; впрочем, эту победу недалекие депутаты приняли за поражение.

Робеспьер сам закрыл себе путь в новое Законодательное собрание. По его почину Учредительное собрание приняло декрет, согласно которому ни один прежний депутат не мог быть переизбран. К этому времени Неподкупный уже был ведущим оратором Якобинского клуба и не боялся, что его популярность пострадает. Зато его враги, все эти барнавы, ламеты и прочие, были навсегда сброшены с исторической арены. А с ними ушли и их ставленники - Лафайет и Байи. Мэром Парижа стал Петион, единомышленник Робеспьера, в Законодательное же собрание попали новые люди.

Левая Собрания состояла из ста тридцати шести депутатов, членов Якобинского клуба и Клуба кордельеров. Она распадалась на две группы. Ее подавляющую часть составляли сторонники Бриссо, которых позднее стали называть жирондистами*. Группа Робеспьера была представлена лишь несколькими депутатами. Из них вскоре выделился умный и проницательный Жорж Кутон. Ни Марат, ни Дантон не были избраны в новую Ассамблею.

_______________

* По имени департамента Жиронда, откуда вышли многие лидеры этой группы.

Бриссо и его товарищи очень беспокоили Робеспьера. До сих пор они шли одной с ним дорогой. Они вместе боролись против конституционалистов, вместе срывали маски с Барнава, вместе отстаивали единство и идейные заповеди Клуба якобинцев. Но дальше? Как поведут себя эти люди, возглавив левую Законодательного собрания?..

Максимилиан непрерывно думал об этом, трясясь в почтовой карете, катившей из Парижа в Аррас. Он отправлялся в родной город, чтобы немного отдохнуть после двух с половиной лет неустанного труда в столице.

Робеспьер едет в Аррас! Не все были обрадованы этим известием. Судейская аристократия, всегда ненавидевшая молодого адвоката, изощрялась в злоречии и тщательно готовилась к тому, чтобы обеспечить "выкормышу Руссо" достойный прием: полное пренебрежение и ледяное молчание! Однако простые люди провинции думали иначе, и вскоре недоброжелателям Робеспьера пришлось в этом убедиться.

Его путь из Парижа в Аррас был подлинным триумфальным шествием. Начиная от Бапома, маленького городка на границе провинции, толпы местных патриотов подносили ему венки и устраивали в честь его манифестации и банкеты. Родной город встретил своего великого сына с исключительной сердечностью: от самой заставы его несли на руках, а вечером, несмотря на категорический запрет властей, в его честь была устроена иллюминация.

Робеспьер оставался в Аррасе недолго. Он уехал в одну из соседних деревень, чтобы укрыться от докучных восторгов и поразмыслить на досуге о прошедшем и будущем. В деревне он пробыл около месяца.

Из своего подполья Марат зорко присматривался к деятельности нового Собрания.

Поначалу ему казалось, что теперь все пойдет иначе, что новые депутаты учтут ошибки и просчеты своих предшественников.

На страницах своей газеты он приветствовал Законодательное собрание и напутствовал "отцов-сенаторов"* добрыми словами.

_______________

* "О т ц а м и-с е н а т о р а м и", следуя римской терминологии, Марат называл депутатов Собрания.

Вскоре, однако, он понял, что тешил себя иллюзиями.

Уже после третьего заседания новой Ассамблеи, когда депутаты дали торжественную клятву полностью соблюдать цензовую конституцию, созданную Учредительным собранием, журналист с горечью констатировал в очередном номере "Друга народа": "Эта комедия означает, что свободу похоронили. Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним".

Заклеймив действия правых лидеров Собрания, Марат не желал делать скидки и для левых, в особенности потому, что лично знал главу жирондистов Бриссо.

Пьер Бриссо во времена отдаленные называл себя на дворянский манер: "Бриссо де Варвиль". Потом, когда дворянские фамилии были упразднены, Бриссо принялся объяснять всем и каждому, что он прирожденный плебей, а Варвиль - всего лишь название деревни, места его рождения...

Все в этом человеке было противоречиво. Он пел гимны постоянству, а сам менял убеждения, словно одежду; превозносил науку, оставаясь дилетантом; исповедовал чистоту и связывался с грязными компаниями; молился, как богу, Руссо и пел дифирамбы сопернику Жан Жака Вольтеру; восхищался Маратом, но постоянно предавал его, пока не предал окончательно.

- Господин Бриссо, вы бриссотинец! - бросил ему как-то Дантон.

С тех пор глагол "бриссотировать" получил смысл "интриговать", а бриссотинцами стали называть единомышленников Бриссо, жирондистов.

Если Бриссо был идеологом и организатором группы, то главной ее ораторской силой был Пьер Верньо. Этот мешковатый, невзрачный человек совершенно преображался на трибуне, покоряя слушателей мощью и страстностью своего слова. Современники часто сравнивали его по силе ораторского искусства с покойным Мирабо. Многие жирондисты считали Верньо своим главой; однако он совершенно не подходил для этой роли: вялый и апатичный, он не был способен к длительной, упорной борьбе.

В отличие от Верньо, Эли Гюаде, запальчивый, гневный и раздражительный, был человеком действия. Искренно ненавидевший своих врагов, стремившийся причинить им как можно больше зла, он считался одним из наиболее опасных лидеров Жиронды.

Незаурядными ораторскими способностями обладали также бордосец Жансоне и провансалец Инар.

Несколько особняком среди жирондистов стоял математик и философ, член Парижской и Петербургской академий наук, бывший маркиз Кондорсе. Последний представитель блестящей плеяды энциклопедистов, он знал еще Вольтера, Даламбера, Дидро и сотрудничал с ними. В Законодательном собрании он должен был сблизиться с жирондистами, преклонявшимися перед философией XVIII века, и действительно сблизился с ними. Плохой оратор, он почти не выступал с трибуны, но помогал жирондистам своим умом и познаниями, став, как и Бриссо, идеологом группы.

Таковы были те люди, которые страстно стремились к главенству в Собрании. Вскоре они нашли дорогу к успеху. Этой дорогой стала проповедь войны.

Угроза войны давно уже преследовала Францию.

Монархи Европы с ненавистью взирали на победы революции, и не только потому, что в беду попал их коронованный собрат. Все они боялись революционной заразы.

- Мы не должны принести добродетельного короля в жертву варварам, говорила русская императрица Екатерина II. - Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии...

В августе 1791 года в замке Пильниц в Саксонии, между австрийским императором и прусским королем была подписана декларация о совместных действиях, превратившаяся затем в военный союз.

Поход реакционной Европы против революционной Франции ставился в порядок дня.

Весь вопрос заключался в том, кто начнет войну и когда она будет объявлена.

Жирондисты, своим красноречием увлекшие за собой Ассамблею, считали, что начинать войну должна Франция, и начинать как можно скорее.

20 октября Бриссо произнес первую речь в защиту войны.

Он доказывал, что Франции нечего трепетать перед феодальной Европой. Монархи, уверял он, не идут и не пойдут дальше угроз, поскольку страшатся французского патриотизма и ненадежности собственных народов.

- Заговорим, наконец, языком свободной нации! - призывал оратор. Пора показать миру, на что способны освобожденные французы!..

В Собрании, в печати, в демократических клубах Верньо, Гюаде и другие на разные лады твердили одно и то же:

- Война необходима, чтобы закрепить революцию!.. Война - это национальное благодеяние!.. Война освободит Европу и навсегда покончит с тиранами!..

Подобные речи звучали столь патриотично, что увлекали народ.