Ведь двор согласился на союз с жирондистами и допустил их к власти только для того, чтобы лучше скрыть свои истинные цели. Министры-"патриоты" устраивали короля как временная мера, могущая успокоить общественное мнение и показать, что король готов на уступки революции. Но коль скоро планы реакционеров сбывались - а им казалось, что это так, - больше не было надобности играть в жмурки. И король, придравшись к первому подвернувшемуся предлогу, решил дать отставку своим кратковременным попутчикам.

13 июня министрам-"патриотам" указали на дверь. Король снова заменил их фельянами.

Падение жирондистских министров не могло не порадовать демократов. Они прекрасно поняли, какие выгоды можно извлечь из сложившейся ситуации. Отнюдь не помышляя о защите поверженных лидеров, демократы стремились открыть глаза народу на вероломство двора.

Действительно, отставка министров-"патриотов" в совокупности с королевским вето на только что принятые Ассамблеей законопроекты дискредитировала Людовика XVI и обнажала до конца лицемерие его сладких речей. Голод, неудачи на фронтах, измена генералов, предательство верховной власти - этого было более чем достаточно, чтобы создать условия для нового революционного взрыва.

Марат, Робеспьер и Дантон стремились его приблизить.

Марат предсказывал и разоблачал, Робеспьер продумывал программу действий, Дантон действовал.

Сила Марата была в печатном слове, Робеспьера - в парламентском красноречии, Дантона - в живом общении с людьми.

Марата поддерживали его читатели и корреспонденты, популярность Робеспьеру создавал Якобинский клуб, опорой Дантону служила улица.

Даже находясь в подполье, куда его снова загнали встревоженные власти, Марат продолжал издавать своего "Друга народа", на страницах которого непрерывно раскрывались козни двора и жирондистов, а патриоты призывались к революционной бдительности.

Робеспьер, смотря далеко вперед, уже думал о том, что должен сделать народ после победы. В большой программной речи, произнесенной в Якобинском клубе, он выдвинул идею замены изжившего себя Законодательного собрания Национальным конвентом - подлинным органом народовластия, в который будут избирать и избираться все граждане, без деления на активных и пассивных.

Дантон популяризировал идеи Марата и Робеспьера, агитируя в секциях, в казармах, среди обывателей парижских кварталов, среди национальных гвардейцев, против реакционного руководства которых постоянно боролся.

Сейчас три вождя демократов поистине дополняли друг друга; все их разногласия исчезли во имя той общей грандиозной задачи, которая стояла перед революционной Францией.

По мере успешного продвижения иностранных армий в глубь территории страны исполнительная власть все откровеннее наглела. Двор исподволь накапливал силы, чтобы в положенный час ударить по "смутьянам". Ожидая прибытия добровольцев-дворян, готовых сражаться за монархию, на чердаках Тюильрийского дворца складывали оружие и мундиры. В ряды национальной гвардии засылали авантюристов и провокаторов, пытавшихся сеять раздор среди патриотов.

Но патриоты тоже не бездействовали.

Уже с конца июня комиссары столичных секций начали регулярно встречаться в ратуше. В Законодательное собрание посыпались адреса, требующие отставки предателей-генералов и низложения короля. В Париже возник лагерь федератов - солдат департаментов, зарегистрированных в количестве нескольких тысяч человек. Согласно плану Собрания, федераты должны были, как обычно, праздновать в столице день взятия Бастилии, после чего им надлежало отправляться на фронт; но вожди демократов настояли на том, чтобы сохранить вооруженный лагерь в Париже, понимая, какой грозной силой революции он может стать в часы испытаний.

3 августа монархия бросила на стол свой главный козырь.

Был оглашен манифест герцога Брауншвейгского, главнокомандующего союзными войсками. Написанный по тайной подсказке советников Людовика XVI, манифест ставил целью запугать "мятежников". Считая себя уже победителем и оккупантом революционной страны, вражеский генерал объявлял, что соединенные армии намерены "положить конец анархии" во Франции, восстановить в ней "законную власть" и строго расправиться с теми, кто окажет сопротивление. В случае если король или кто-либо из членов его семьи подвергнется малейшему утеснению, вещал манифест, на "бунтовщиков" обрушатся страшные кары, вплоть до полного разрушения Парижа.

Двор, как обычно, просчитался. Вместо того чтобы устрашить демократов, манифест вызвал взрыв народного гнева и лишь ускорил развязку.

В тот же день мэр Петион был вынужден прочитать в Ассамблее адрес от имени сорока семи секций столицы. Секции единодушно требовали низложения Людовика XVI. Таков был ответ народа на политику предательства и угроз.

Мэр Петион находился в тревоге, граничившей с отчаянием. Как быть? Какими мерами предотвратить неизбежное? Его новые друзья, жирондисты, умоляли его не мешкать. И вот, наконец, он принял решение поговорить с Робеспьером.

Робеспьер... Ведь еще недавно они были соратниками и почти друзьями. В Учредительном собрании они бок о бок бились с фельянами. И когда первая Ассамблея окончила свои труды, народ приветствовал их как неподкупных законодателей. Только их двоих!..

Сейчас они разошлись. Но Робеспьер и в память о прошлом, и в силу своего благоразумия пойдет ему навстречу, не может не пойти...

И вот утром 7 августа Петион сидел в каморке Неподкупного.

Максимилиан внимательно выслушал своего гостя. Потом тихо сказал:

- Я вас не понимаю, мой друг. Народ долго страдал и, наконец, принял решение. Неужели вы, старый республиканец, ликовавший в дни бегства короля, теперь хотели бы остановить революцию?

- Не революцию, а бессмысленный и опасный бунт.

- Бунт?.. Бессмысленный бунт?.. И это говорите вы, Петион, столько лет боровшийся за права народа? Разве вы не понимаете, что иного выхода нет, что Ассамблея, на которую вы возлагаете надежды, давно превратилась в придаток двора?

Петион терял терпение:

- Я понимаю одно: если не остановить это безумие, оно охватит и ниспровергнет все. Начнется с низложения короля, а кончится уничтожением собственности. Подумайте, на что мы с вами будем нужны этой разнузданной черни, которая помышляет только о грабежах и пожарах!

Робеспьер не верил своим ушам. Неужели это правда? Неужели все честные люди теряют свою честность, едва их охватывает боязнь за свое положение и свой кошелек? Ведь год назад точно эти же слова изрекал Барнав, против которого тогда боролись они с Петионом!

- По-видимому, - холодно заметил Робеспьер, - мы с вами придерживаемся сейчас слишком разных точек зрения, и примирить их невозможно. Скажу вам одно: я не хочу помогать вашим новым друзьям. Впрочем, если бы даже мне и хотелось этого, я был бы бессилен...

Робеспьер подошел к окну.

- Взгляните на этих людей. Каждый из них в отдельности - клерк, поденщик, мастеровой, лавочник. Но все вместе они составляют суверенный народ. И это не пустые слова. Это разрушенная Бастилия, поникший деспотизм, это мы с вами и тысячи других, созданных революцией. И имейте в виду: кто идет одной дорогой с народом и кому народ верит, тот может стать депутатом Ассамблеи, парижским мэром, генералом или министром. Тот же, кто потеряет доверие народа, - лицо Неподкупного стало вдруг жестким, а в голосе его появились стальные нотки, - тот будет смят и уничтожен, как бы его ни звали: Людовик, Робеспьер или Петион...

Изумленный Петион во все глаза смотрел на человека, который всегда казался ему таким несложным и которого он, очевидно, никогда не понимал. Ему стало страшно. Он почувствовал, что пришел сюда зря и неизбежное все равно совершится.

Господин мэр не ошибся.

Вечером 4 августа в доме на улице Сент-Оноре, где проживал Робеспьер, собрался повстанческий комитет. Он вынес важное решение: штурм вековых твердынь был назначен на 10 августа.