Человек вышел на мель, надел штаны, сдвинул шапку на затылок, обнаружив синий бритый лоб, и пошел к нам, вскрикивая:
- Здырясты, здырясты!
Он сухой, тощий, его черное лицо сплошь исписано мелкими морщинами, среди них весело сверкают в синеватых белках золотистые зрачки, глаза большие, миндалинами. Молодой он, должно быть, был очень красив. Гибко подогнув длинные ноги, он ловко присел на корточки, спрашивая:
- Табака иесть?
Вынул из-за пазухи пахучий кисет, черную трубку и протянул Баринову.
Тот благосклонно принял угощение и, туго набивая трубку волокнистым, влажным табаком, заговорил:
- Зачем пришла перса?
Человек посмотрел, как Баринов тискает табак большим пальцем, усмехнулся и отнял у него трубку.
- Не будит кури!
Выковырял ком табаку и, снова набив трубку, подал Баринову.
- Так будит.
- Перса работа нанялась?
- Работа,- кивнул головою гость.- Работа будит - чик!
- Я говорю - веселый,- сказал Баринов, тоже усмехаясь.
А перс посмотрел в море, где Изет возился у лодки, и, протянув туда руку, спросил:
- Это - какой?
- Ваша, вроде тебя.
- Наша,- не то согласился, не то переспросил перс.
- Изет зовут.
Перс отрицательно мотнул головой.
- Ему зовут Хасан.
- Ну, как хошь.
- Дыруг моя...
- Друг? Так.
Баринов усердно и неумело курил, заглатывая целые облака дыма и выпуская их длинной синей струею. Перс, улыбаясь, смотрел на него, тихонько напевал странную песню и зачем-то сгибал и разгибал правую руку. Тишина вокруг всё уплотнялась.
- Сладкий табак, а крепок,- пробормотал Баринов, глядя на меня осовелыми глазами.- Индо в голову ударило...
Он опрокинулся на спину и закрыл глаза.
Несколько минут перс сидел неподвижно, точно уснув, только в его прищуренных глазах светились золотые искорки. Потом он сморщился, крепко вытер лицо свое ладонями, сложив их в пригоршни, посмотрел на ладони, точно в книгу, пошевелил губами и снова вытер лицо.
И вдруг, закинув голову, выгнув кадык, он завыл негромко, но очень высоким, почти женским голосом:
- Ай, яй, яй-ай-и!
- Эк тебя прорвало,- дремотно сказал Баринов, перевернувшись спиной к солнцу, а перс, обняв колени руками, покачивался и выл, наполняя тишину тонким воплем.
Там, на отмели, Изет, стоя по колени в воде, сталкивал лодку с песка,когда перс завыл, он взмахнул рукою и, выпрямившись, стал из-под локтя смотреть в нашу сторону.
Перс толкнул меня плечом, говоря:
- Слышаит!
И, оскалив зубы, весело добавил:
- Ему будет - чик!
- Что такое чик?
- Такой,- сказал перс, закатил глаза под лоб и всхрапнул, как лошадь.
Это было смешно.
Изет постоял, посмотрел, столкнул лодку, не торопясь, влез в нее с кормы,- стало видно, как лодка закачалась на гладкой воде, неотделимой от воздуха.
А перс, прищурив глаза, снова тихонько запел воющую песнь; пел он горлом, с неожиданными повышениями до визга, странно захлебываясь звуком, капризна прерывая его ленивое течение. Эта песня еще более усугубляла знойную тоску пустого дня; ничему не мешая, ничего не будя, звуки и слова, чуждые мне, плыли, кап стая мелкой рыбы. Казалось, что песня давно уже звучит в тишине, всегда звучала в ней,- мелодия ее была неуловима и ускользала из памяти, не поддаваясь усилиям схватить ее. В светлой пустоте дергалась лодка, точно неуклюжая рыба с тонкими длинными плавниками; Изет едва греб, медленно опуская и поднимая весла.
- Что ты поешь, о чем?-спросил я перса, когда мне надоело слушать его вой.
Он тотчас же замолчал, оскалил зубы и охотно начал рассказывать:
- Такой веселы пэсня - тасниф, наша зовут, тасниф!
Но слов у него не хватило, он закрыл глаза, закачался и снова начал вопить:
Ай-яй-яй-ай-и!
Минэ нады иэхать Фарсиста-ан!
Прервал пение, подмигнул мне и заговорил:
- Нады, не нады, кто знайт? Алла знайт, человечка нэт знайт! Молодой баба остался дома, другой муж взял - не взял,- кто знайт? Скажи, добрый Джин, который моя друг, жены новый муж? Так поем тасниф. Шайтан шутит человечка плачит...
Баринов пошевелился и сказал осуждающим тоном:
- У них все песни про баб, больше ничего не знают, псы...
А перс всё говорил, весело и бойко поблескивая глазами, путая незнакомые мне слова с изломанными русскими.
- Нады иэхать Фарсистан,- не нады иэхать? Буду пить вино, буду обмануть дыруга и все люди,- такой тасниф! Дома человечка - умны, дорога глупы!
Он засмеялся, крепко потирая руки, и вдруг, потемнев, задумался, замер, глядя в сверкающее зеркало моря.
И я задумался, слагая его смешные слова в незатейливую песню.
Я хочу делать хорошие дела...
Ах, надо ехать в Фарсистан!
Скажи, мой добрый Джин,
Сколько беды и зла
Готовит мне шайтан?
У меня молодая жена...
Люблю се мягкие колени!
А мне надо ехать в Фарсистан!
Скажи, добрый Джин,
С кем жена мне изменит?
У меня есть два друга,
Скутно мне без них станет!
Мне ведь надо ехать в Фарсистан.
Скажи, добрый Джин,
Который друг меня обманет?
Ах, я человек смирный,
А дорога мне не знакома...
Как тут ехать в Фарсистан?
Скажи, добрый Джин,
Не умнее ли буду я дома?
А не послать ли к шайтану
Дела, друзей к жену?
Не надо ехать в Фарсистан!
Лучше я сам всех обману,
А потом - напьюсь пьяный...
Лодка подвинулась близко к мели, я вижу круглое, красное лицо угрюмого Изета, он сидит прямо, гребет не сгибая спины. Перс гибко встал на наги, пощупал рукою пазуху и легко пошел навстречу лодке.
- Ну, надо и нам садиться да ехать,- сказал Баринов, потягиваясь так, что у него захрустели сухожилия.- А то погодим, пускай дружки поговорят...
Изет выпрыгнул из лодки в воду и потел на берег, изогнувшись, спрятав руки за спину, а перс вдруг присел на корточки. Тогда Изет, остановясь на секунду, поправил шапку, провел ладонью по лицу и, стряхнув с нее пот, тоже смешно подогнул колени.
- Эй, эй, дьяволы! - испуганно заорал Баринов, вскакивая на ноги, и торопливо бросил мне:
- Драться хотят, негодяи! Эй, вы,- нельзя! Они ведь ножами!
Да, в руках друзей, точно живые сельди, сверкали длинные тонкие ножи. Присев на корточки, напоминая тетеревей на току, они переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, а Баринов, оглядываясь, тревожно бормотал: